Аниту снимают на фоне развалин его храма.
—
Папашка грустно вздохнул:
— О чём это ты?
— Дельфийский оракул, — напомнил я. — Ведь это ты сам и был пифией!
— Да, чёрт подери! Но я-то имел в виду Акрополь.
—
Он раздражённо засмеялся, и я не сумел никак истолковать его смех.
— Пифия была так одурманена, что уже не понимала, что говорит, — признался он наконец.
Многое из того, что я пережил за это долгое путешествие, уже трудно восстановить в памяти, но я никогда не забуду нашу поездку на мыс Сунион.
Когда мы неслись мимо курортных городков южнее Афин, синее как лёд Средиземное море всё время находилось от нас по правую руку.
Хотя ни папашка, ни я не думали ни о чём, кроме предстоящей встречи с мамой, папашка пытался завести разговор о совершенно посторонних вещах. Наверное, не хотел подавать мне несбыточной надежды. Один раз он даже спросил, не кажется ли мне, что у нас получились замечательные каникулы.
— Мне бы больше хотелось поехать с тобой на мыс Горн или на мыс Доброй Надежды, — сказал он, — но ты попадёшь хотя бы на мыс Сунион.
Поездка потребовала одного перекура. Мы остановились на площадке посреди пустынного лунного пейзажа с пенным морем, бурлящим у подножия горного обрыва. Там, внизу, как ленивые тюлени на скалах, загорали несколько нимф.
Вода была такая голубая и прозрачная, что, глядя на неё, я чуть не заплакал. Мне казалось, я вижу дно на двадцатиметровой глубине, хотя папашка уверял меня, что здесь не глубже восьми или десяти метров.
Мы почти не разговаривали. Это был самый молчаливый перекур за всю нашу поездку.
Задолго до того, как мы приехали на место, мы увидали камни громадного храма Посейдона на высоком мысе справа.
— О чём ты сейчас думаешь? — спросил меня папашка.
— Тебе интересно, думаю ли я, где сейчас мама?
— Не только, — ответил он.
— Я знаю, что она там. И я знаю, что она поедет с нами домой в Норвегию, — сказал я.
Он грустно засмеялся.
— Не так всё просто, Ханс Томас. Надеюсь, ты это понимаешь? Женщина не бросает свою семью на долгих восемь лет, чтобы потом безропотно позволить привезти себя обратно домой.
— У неё нет другого выхода, — сказал я.
Кажется, мы оба больше не сказали ни слова, пока через четверть часа не припарковали машину у подножия разрушенного храма.
Нам пришлось пробираться среди нескольких туристических автобусов и полусотни итальянцев. При этом мы делали вид, что приехали на обычную экскурсию. И заплатили несколько сот драхм за то, чтобы попасть на территорию храма. Когда мы взобрались наверх, папашка достал расчёску и снял дурацкую панаму, которую купил ещё в Дельфах.
ТРОЙКА ЧЕРВЕЙ
С этой минуты всё происходило так быстро, что мне и сегодня трудно привести в порядок все впечатления.
На одном конце площадки папашка увидел двух фотографов и группу людей, которые, судя по всему, не были обычными туристами. Подойдя поближе, мы увидали среди них нарядную даму в широкополой шляпе, солнечных очках и длинном жёлтом, как желток, платье. Она и была, по-видимому, тем центром, который притягивал к себе всеобщее внимание.
— Это она, — сказал папашка.
Он застыл, как столп, но я тут же пошёл к ней, и он последовал за мной.
— Вам придётся сделать маленький перерыв в своём щёлканье аппаратами, — сказал я так громко, что оба фотографа тут же повернулись ко мне, словно не поняли смысла того, что я сказал. Помню, что я немного рассердился. Мне казалось, что это уже ни в какие ворота не лезет, когда столько людей фотографирует маму во всех ракурсах, тогда как мы не видели её больше восьми лет.
Теперь уже мама застыла, как столп. Она сняла солнечные очки и смотрела на меня с высоты десяти или пятнадцати метров. То на папашку, то на меня.
Она была так поражена, что я успел многое передумать, прежде чем события стали развиваться дальше.
Прежде всего я подумал, что не узнаю её. Я, конечно, понимал, что это моя мама, потому что такие вещи любой ребёнок понимает с первого взгляда. Мне она показалась бесконечно прекрасной.
Дальше всё происходило как в замедленном кино. Хотя мама и узнала папашку, но подбежала она ко мне. Несколько мгновений мне было страшно жаль его, потому что казалось, что она видит только меня.
Подбежав ко мне, она сбросила свою красивую шляпу и попыталась поднять меня на руки, но не сумела, потому что за эти восемь лет кое-что происходило не только в Греции, но и в Норвегии. Вместо этого она обняла меня и прижала к себе. Помню, что я узнал её запах и почувствовал себя таким счастливым, каким не был ни разу за все эти восемь лет. Это было совсем не то счастье, которое охватывает человека, когда он ест или пьёт что-нибудь вкусное, потому что ощущение этого счастья было не только во рту — я ощущал его всем телом.
— Ханс Томас, — простонала мама несколько раз, но потом уже не могла выговорить ни слова — она начала плакать.
Когда она снова подняла голому, на сцену выступил папашка. Он подошёл к нам и остановился в нескольких шагах.
— Мы проехали через всю Европу, чтобы тебя найти. — сказал он.
Больше ему не удалось ничего сказать, потому что мама обхватила руками его шею и плакала, уже повиснув на нём.
Свидетелями этой кисло-сладкой сцены были не только фотографы. Несколько туристов остановились и глазели на нас, даже не подозревая, что на подготовку этой встречи ушла не одна сотня лет.
Выплакавшись, мама снова взяла на себя роль современной модели. Она повернулась к фотографам и крикнула им что-то по-гречески. Они пожали плечами и ответили нечто, что, должно быть, страшно рассердило маму. Между мамой и этими липучими фотографами началась настоящая перепалка, пока они не сообразили, что им нужно исчезнуть. Они собрали свои пожитки и поспешили к выходу. Один из них прихватил с собой даже шляпу, которую мама сбросила, когда бежала ко мне. Выходя в ворота, он показал маме на часы и крикнул нам вслед что-то по-гречески.
Оставшись наконец одни, мы трое так смутились, что не могли ничего сказать или сделать. Встретить человека которого ты не видел много лет, относительно нетрудно. Куда труднее бывает, когда первый страх уже пройдёт.
Солнце на небе опустилось ниже фронтона Посейдонова храма. Колонны перед одной из торцовых
