боль ей теперь причиняло тоненькое хныканье голодного Роба Джея.
Стало ясно, что нужна кормилица. Роб поговорил с несколькими повитухами и через них отыскал крепкую миловидную армянку, именем Приска, у которой с избытком хватало молока и для своей новорожденной дочери, и для сына хакима. Четыре раза в день Мэри носила сынишку в лавку кожевника Диркана, мужа Приски, и ждала, пока маленькому Робу Джею давали грудь. По ночам же Приска приходила в домик в Яхуддийе и ночевала с обоими младенцами в соседней с хозяевами комнате, а Роб и Мэри старались потихоньку предаваться любви, наслаждаясь затем роскошью спать беспробудно.
Мэри выполнила свое предназначение и теперь сияла от счастья. Ее красота расцвела с новой силой. Робу иногда казалось, что рождение сына, созданного ими обоими — это исключительно заслуга самой Мэри, но его любовь к ней от этого только росла.
В первую неделю месяца шабан через Исфаган снова прошел караван реб Мойше бен Завиля, возвращавшийся обратно в Кум. Купец привез подарки от реб Мульки Аскари и его невестки Фары. Младенцу Мирдину бен Иессею Фара с любовью и заботой сшила шесть комплектов полотняной одежды, а торговец жемчугами возвратил Робу шахскую игру, принадлежавшую покойному сыну.
Мэри в последний раз всплакнула по Фаре. Когда она вытерла слезы с глаз, Роб расставил на доске Мирдина фигуры и обучил жену этой игре. Они потом часто в нее играли. Роб не ожидал от жены слишком многого — в конце концов, то была игра для воинов, а Мэри всего лишь женщина. Но она быстро всё схватывала и вскоре брала его фигуры, гикая и издавая боевые кличи, какие пристали разве что разбойникам-сельджукам. То, как быстро она научилась командовать царской армией, пусть и было не совсем естественно для женщины, однако же подтверждало истину, давно усвоенную Робом: Мэри Каллен была существом необыкновенным.
Пришел месяц рамадан и захватил Карима врасплох: тот закоснел в грехах, и теперь ему невозможно было достичь душевной чистоты и полного покаяния, какие приличествуют месяцу поста, а сознавать свою греховность было тяжко. Даже частые молитвы и строгий пост не помогали ему прогнать мысли о Деспине, и его тянуло к ней с прежней неуемной силой. Да и то сказать, Ибн Сина почти каждый вечер молился то в одной, то в другой мечети, а по вечерам ужинал с муллами и знатоками Корана. Таким образом, рамадан обеспечивал любовникам полную свободу свиданий и Карим виделся с Деспиной не реже, чем раньше.
Ала-шах тоже был занят во время рамадана — он часто молился при народе, были и другие царские обязанности, отнимавшие много времени, поэтому однажды Кариму даже удалось — впервые за много месяцев — вырваться в маристан. К счастью, Ибн Сины в тот день в больнице не было, он ухаживал за придворным, которого постигла лихорадка. Карим чувствовал за собой вину: Ибн Сина всегда относился к нему справедливо и доброжелательно, и Кариму тяжело было находиться рядом с супругом Деспины.
Посещение больницы принесло Кариму горькое разочарование. Нет, учащиеся все так же следовали за ним повсюду, даже в большем количестве — о Кариме ходили все более удивительные легенды. Но никого из больных он теперь не знал; все, кого он когда-то лечил, либо уже умерли, либо давным-давно выздоровели. Пусть некогда он обходил все эти залы с твердой уверенностью в своих силах и умении, зато теперь обнаружил, что запинается, нервно задавая вопросы: не было полной ясности, что же интересует его у больных, за которых отвечают другие лекари.
Ему удалось завершить визит благополучно, не выставив себя круглым дураком, но для себя Карим сделал грустный вывод: если он не станет посвящать больше времени настоящей лечебной практике, то от всех знаний и умений, заработанных с таким трудом долгими годами учебы, скоро ничего у него не останется.
Выбирать ему, правда, не приходилось. Ала-шах заверил его, что их обоих ожидают такие головокружительные высоты, перед которыми медицина просто померкнет.
В нынешнем году Карим не участвовал в чатыре. Он не готовился к нему, да и располнел куда больше, чем положено бегуну. Он наблюдал за состязанием, сидя рядом с шахом.
Первый день байрама выдался даже жарче, чем тот, когда бежал он сам, и начало состязания было довольно вялым. Царь возобновил свое обещание даровать калаат тому, кто сумеет повторить достижение Карима и пробежать все двенадцать этапов до Вечерней молитвы, однако уже было ясно, что сегодня никто не сможет одолеть все сто двадцать шесть римских миль.
Настоящее состязание началось уже на пятом этапе и вскоре превратилось в борьбу между аль- Гаратом из Хамадана и молодым воином по имени Нафис Джурджис. Каждый из них в прошлом году начал бег слишком резво и выдохся задолго до конца. Теперь же, не повторяя своей ошибки, оба бежали очень медленно.
Карим криками подбадривал Нафиса. Ала-шаху он объяснил: это вызвано тем, что Нафис был вместе с ними в индийском походе. По правде же говоря, он симпатизировал молодому воину, но еще больше хотел, чтобы победа не досталась аль-Гарату. Он ведь помнил аль-Гарата с детства, проведенного в Хамадане, и при встрече в прошлом году Карим снова ощутил всю глубину презрения соперника к бывшему мальчишке для удовольствий Заки Омара.
Но Нафис, забрав из колчана восьмую стрелу, сник, и в состязании остался один аль-Гарат. День уже клонился к вечеру, а жара стояла невыносимая. Аль-Гарат поступил мудро: он сделал знак, что завершит этот этап и удовольствуется тем, что его признают победителем.
Вместе с шахом Карим проехал этот этап верхом далеко впереди бегуна, чтобы приветствовать его у финишной черты. Ала восседал на своем диковатом белом жеребце, Карим красовался в седле серого арабского скакуна, гордо вскидывавшего голову. По дороге настроение Карима заметно улучшилось: все вокруг понимали, что еще не скоро кто-то другой сумеет — если вообще сумеет! — пробежать чатыр так, как бежал он в прошлом году. И потому его повсюду приветствовали бурными кликами радости, не забывая в нем и героя Мансуры и Каузамби. На лице Ала-шаха цвела довольная улыбка, и Карим понял: аль-Гарата шах поздравит благосклонно, но бегун останется крестьянином-бедняком, а сам Карим вскоре сделается визирем Персидской державы.
Они проезжали мимо маристана, и на крыше он заметил евнуха Вазифа, а рядом с ним закутанную в покрывало Деспину. При виде ее сердце у Карима забилось чаще, он улыбнулся. Куда лучше проезжать мимо нее вот так, верхом на бесценном скакуне, в одежде из шелка и тонкого полотна, чем пробегать, шатаясь, провоняв потом, почти ослепнув от невероятной усталости!
Сидевшая недалеко от Деспины женщина, без покрывала на лице, изнывала от жары; она сняла черную накидку и встряхнула головой, словно подражая коню Карима. Ее длинные волосы разметались, заструились волнами, солнце заиграло на них всеми оттенками золотого и красного. Ехавший рядом с Каримом шах заговорил:
— Это и есть жена зимми?
— Истинно так, о великий государь. Это женщина нашего друга Иессея бен Беньямина.
— Так я и подумал, — сказал Ала ад-Даула.
Царь не сводил глаз с этой женщины с непокрытой головой, пока она не осталась далеко позади. Вопросов он больше не задавал, и Кариму вскоре удалось отвлечь его беседой об индийском мастере Дхане Вангалиле, о тех мечах, какие тот ковал для шаха в своей новой кузне позади конюшен Райского дворца.
Роб по-прежнему начинал всякий день с молитвы в синагоге 'Дом мира», отчасти потому, что странное смешение напева еврейской молитвы с повторяемой мысленно молитвой христианской было ему приятно и служило духовной пищей. Но главным образом потому, что этим он как бы исполнял свой долг перед Мирдином.
И все же он не мог заставить себя войти в «Дом Сиона», синагогу Мирдина. И хотя в «Доме мира» тоже ежедневно собирались знатоки закона и обсуждали заповеди и совсем не трудно было бы попросить их обучить его тем восьмидесяти девяти заповедям, которых он до сих пор не знал, Роб не мог собраться с
