спокойной совестью, посколь-ку теперь жизненной нужды в этих чужих завтраках не испытывал, а значит, воспринимал их проще и спокойнее, без заприходования их и занесения в свой бюджет в качестве дохода.
— Что случилось, — спросил Рахутин, — Колесник вроде справку раскопал, которую вы с Витькой соорудили… Тэтяна говорит, выселяют тебя.
— Это еще посмотрим, — сказал Григоренко, — сволочь Колесник, в райком залез. Забыл, как ободранный по объектам бегал… Ничего, я с ним поговорю. Я думал, хороший парень, он со мной всегда на вась-вась… Скотина… Комендантше угодить старается… Она же ему отдельную комнату организовала… У кого из семейных отдельная комната?… А вообще черта бы и Колес-ник обнаружил… Яйца я не доварил, вот и смазала пленочка печать…
Я сидел, с радостной какой-то снисходительностью слушая Витькину болтовню. Они и не подозревают, что все изменилось. Передо мной совсем другие проблемы, другие перспективы, другая жизнь. Я рассмеялся.
— Ты чего? — удивился Рахутин.
— Вот им всем! — сказал я и, крепко сложив кукиш, ткнул в сторону распахнутого окна, — я сын генерал-лейтенанта…
— Да врешь! — с искренней радостью воскликнул Григоренко.
— Точно, — сказал я, — реабилитированного генерал-лейтенанта.
— Тогда вообще все нормально, — сказал Рахутин. — Я вчера Хрущева слушал… Реабилитированным теперь особое внимание… Я даже слыхал кое от кого, что реабилитированные теперь будут в отдельной кассе билеты получать наряду с Героями Советского Союза, лауреатами и депутатами.
Рахутин странный парень. Он читает газеты, ходит в библиотеку, знает стихи Арского и в то же время часто бывает удивительно глуп в суждениях. Но одновременно в нем иногда проскальзывают и нотки юмора. Так что непонятно, сказал ли он свою последнюю фразу по глупости или из чувства юмора. Я вспомнил об этой фразе позднее, анализируя, сейчас же, пребывая в неком нелепом состоянии счастливчика и именинника, принимающего поздравле-ния, отнесся к этой фразе естественно и не задумываясь…
На улице, неподалеку от троллейбусной остановки, встретился мне воспитатель общежития Юрий Корш с красивой молоденькой девушкой. Корш обращался с ней достаточно вольно, хватал, выкручивал руки, и оба они смеялись. Я не знал, подойти ли мне к ним. С одной стороны, поскольку передо мной открывались перспективы, я должен привыкать к обществу подобных девушек, но, с другой стороны, я опасался, что Корш при этой девушке затеет со мной мелкий бытовой разговор о моем койко-месте, между тем перед такими девушками я вовсе не хотел предстать в качестве жильца общежития. Пока я раздумывал, мои опасения подтверди-лись. Заметив меня, Корш подошел и сказал:
— Я хочу помочь тебе, но не могу. Теперь уже не Тэтяна, а комендантша на тебя главный зуб имеет… Софья Ивановна… Ты что-то в райком на них нажаловался. Надо было хоть со мной посоветоваться. Тебя ж сегодня из общежития выбросят…
Девушка посмотрела на меня презрительно (красивые не любят несчастненьких), посмотре-ла и отвернулась. Мне стало неловко и досадно, ибо перед этой девушкой я предстал в самом невыгодном и нищем виде.
— Я сын генерал-лейтенанта, — сказал я Коршу, — у меня скоро три комнаты будут.
— В каком смысле? — удивился Корш.
— А вот так, — обращаясь не столько к нему, сколько к этой девушке, сказал я, — по реабилитации…
— Значит, порядок, — сказал Корш, — а я за тебя волновался.
— У меня двоюродная сестра тоже пострадала в период культа, — неожиданно низким, несмотря на хрупкость, но приятно волнующим голосом сказала девушка, — полгода назад они с матерью квартиру получили… Правда, одну комнату…
— А Гоше больше и не надо, — сказал Корш, — слышал анекдот о молодоженах, у которых было пять комнат? — И, отведя меня в сторону, рассказал мне анекдот, рассказал с аппетитом, как опытный кулинар, знающий, что его кушанья придутся по вкусу.
Анекдот рассеял досаду и приправил мое состояние остреньким душком чувственного волнения. Даже приехав к обнесенному забором зданию управления внутренних дел, я все еще испытывал это чувственное волнение, весьма приятное, когда все идет удачно, но которое, в то же время, при неблагоприятных обстоятельствах, даже незначительных, может перейти в резкое раздражение.
В проходной стоял высокий старшина внутренней службы, который беседовал с сидящей в окошке бюро пропусков женщиной с перманентом согласно моде сороковых годов.
— Простите, — благодушно сказал я, разумеется, по аналогии с военной прокуратурой ожидая самого хорошего приема, — мне надо выяснить…
— Подожди, — резко оборвала меня женщина и, главное, на «ты».
В глазах у меня помутилось, и впервые родился тот самый звенящий крик, к которому я часто прибегал впоследствии, повелительный от ненависти и полный душевной боли от отчаяния.
— С кем разговариваешь, — крикнул я, — сталинская сволочь!…
Женщина подняла на меня голову и посмотрела растерянно и испуганно. Старшина первый сориентировался в обстановке.
— Что вам надо? — спросил он. — Скажите толком.
То, что эти люди из управления внутренних дел растерялись, как мне показалось, и не ответили на мое оскорбление, придало мне какое-то состояние капризной обиды.
— Мне надо управление лагерей, где всякая сволочь угробила моего отца генерал-лейтенанта Цвибышева! — крикнул я.
Хоть выразился я достаточно туманно, но старшина понял и сказал примирительно:
— Позвоните по телефону десять сорок один.
Я подошел к настенному телефону и резко снял трубку. Ответил мягкий мужской голос. Как я понял впоследствии, низшие инстанции еще не сориентировались и не могли усвоить новый стиль, который ко всему они внутренне отвергали. Средние же инстанции действовали достаточно согласованно с высшими.
— С вами говорит сын генерал-лейтенанта Цвибышева, — резко сказал я в трубку.
— Простите, пожалуйста, повторите фамилию, — сказал мужской голос.
— По-моему, фамилия вполне ясная, — вспылил я, — Цвибышев. — И вдруг, сорвавшись вовсе, добавил: — Вы что, оглохли там?…
В трубке послышался щелчок. Затем тот же ровный мягкий голос сказал:
— Цвибышев… Я правильно записал?
— Да, — ответил я, несколько поостыв и даже испытывая неловкость.
— Напишите, пожалуйста, заявление, — сказал мне голос, — и оставьте его дежурной на проходной, укажите свой адрес.
— Какое заявление?
— О том, что вы, такой-то и такой-то, просите разыскать отца или указать место и дату, если он умер. Адресуйте в управление тюрем и лагерей.
— Ну спасибо, — сказал я, — до свидания.
— Привет, — ответил мне мужской голос.
— Дайте мне бумаги, — сказал я дежурной.
Она протянула мне двойной лист. Здесь же, на подоконнике в проходной, я быстро и без помарок написал: «В Управление тюрем и лагерей МВД. Заявление. Прошу сообщить мне о судьбе моего отца генерал-лейтенанта Цвибышева, ставшего жертвой преступных репрессий кровавых сталинских палачей. Это был выдающийся советский военачальник. Жизнь его окончилась трагически».
Последние две фразы я добавил уже в качестве собственного домысла. Что он был выдающимся военачальником, я быстро уверил себя и в том не сомневался. Не сомневался я также и в том, что он мертв, и должен признаться, что это меня вполне устраивало, ибо в глубине души побаивался такого оборота, когда этот незнакомый окажется чудом жив и необходимо будет вступать с ним в какие-то родственные отношения. Страх этот безусловно безнравственен, но вполне объясним и получил еще большее
