Разговор стал оживленнее и веселее, хоть еще никто не выпил. Один лишь вид спирта вызвал возбуждение, также и у меня, и почему-то возникло желание опьянеть. Впрочем, налито было немного — по четверть стакана, а Ольге Николаевне и того менее… Бруно провозгласил тост за здоровье Ольги Николаевны. Выпили и снова разлили понемногу, по четверть стакана. Меня первоначально ожгло, затем, после нескольких ломтиков картошки, стало приятно.
— Теперь давайте выпьем за Хрущева, — сказала Ольга Николаевна. — Есть политические деятели, которых оценивает не народ, а история.
— Моисей, — сказал Фильмус, — дай мне Маркса, кажется, том второй, я хочу ответить Ольге.
— Мне известен твой исторический фатализм, — быстро сказал Бительмахер. — Это как раз то, что чуждо марксизму.
— Хрущев фигура не самостоятельная, — сказал Фильмус, — возникает спрос, и является предложение…
Что— то резко толкнуло меня, и в необычно после спирта бойком мозгу моем возникла фраза, которая плотно ложилась к предыдущей, как выигрышная костяшка домино.
— Спрос порождает Рафаэлей, — стукнул я этой фразой фразу Фильмуса.
Вот когда начинает окупать себя времяпрепровождение в библиотеках… Я знал, что этой фразой утверждаю себя в глазах этих людей. И точно, Бительмахер и Ольга Николаевна рассмеялись.
— Он тебя хорошо стукнул, — сказал Бительмахер (именно так и выразился: «стукнул», как и я предварительно подумал).
Но Фильмус был тертый калач и опытный полемист.
— Первичен не спрос, а эпоха, — спокойно сказал Фильмус, — эпоха Возрождения порождает спрос на Рафаэлей, но есть и иные эпохи… Десятый век был свободен от гениев, но породил множество известных в будущем деспотических династий (я понял, что Фильмус мог легко развить свой успех и вовсе меня, выскочку и неуча, уничтожить. Я был благодарен ему за то, что он этого не сделал).
— Ты, Бруно, не по существу, — выкрикнул Бительмахер.
— Дай мне Маркса том второй, и я отвечу по существу.
— Интересно, — сказал Бительмахер и несколько размашистым движением протянул книгу, взяв ее с полки, где находились собрания сочинений всех классиков марксизма.
Я с благодарностью посмотрел на Фильмуса за то, что он, щелкнув меня лишь легонько в ответ на моего «Рафаэля», сосредоточился на Бительмахере.
— Вот вам Маркс… «Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта», — сказал Фильмус и принялся читать: «Гонимый противоречиями и требованиями своего положения, находясь притом в положении фокусника, принужденного все новыми неожиданностями приковывать внимание публики к себе, как к заменителю Наполеона, другими словами, совершать каждый день государственный переворот в миниатюре, Бонапарт погружает все буржуазное хозяйство в сплошной хаос»…
— Но Сталин не Наполеон, — выкрикнула Ольга Николаевна, — и Хрущев не Луи Бонапарт… Никита Сергеевич полностью лишен мании величия… Пусть это несколько грубоватая, но простая народная фигура…
— Речь идет не о личности, — сказал Фильмус, — а об отражении этой личности в сознании народа и общества. Здесь мы вправе на параллели… Лично я могу отнести к Хрущеву слова Маркса о Луи Бонапарте: «Создает настоящую анархию во имя порядка и в то же время срывает священный ореол с государственной машины, профанирует ее, делает ее одновременно отвратительной и смешной…» Прекрасно сказано, — добавил Фильмус, — давайте выпьем за святую могилу Маркса.
— Определенный нежелательный процесс наблюдается, — согласился Бительмахер, — все эти слияния министерств, перестановки и прочее ни к чему… Но нельзя не заметить, что атмосфера и в партии и в стране становится все более здоровой.
— А почему тебя не восстановили в партии? — спросил вдруг Фильмус.
Бительмахер как-то странно сморщился, а Ольга Николаевна посмотрела на Фильмуса с укором, в котором была и некоторая доля неприязни. Фильмус, будучи человеком умным, сразу понял, что совершил бестактность, и поспешил ее замять.
— Впрочем, был тост за Маркса, — сказал он.
— Нет, уж раз спросил, я отвечу, — сказал Бительмахер, — таинственного здесь ничего нет и злого умысла тоже нет… Просто я был исключен из партии за полгода до ареста… Если арест одновременен с исключением, тогда восстановить партстаж легче… А таким образом получается два разных дела, реабилитация распространяется только на арест.
Мы выпили за Маркса еще по порции спирта и некоторое время молча ели картошку. Бительмахер сходил на кухню и вернулся с горячим кофейником. Ароматный запах кофе щекотал ноздри. Я был приятно пьян, и мне было радостно oт новой моей жизни, которую создал для меня мой покойный отец, человек заслуженный и реабилитированный.
— Лессинг, — говорил Бительмахер, нависая над столом и, кажется, по-прежнему полемизируя с Фильмусом, — Лессинг… Если б творец, говорил Лессинг, держал в одной руке всю истину, а в другой стремление к ней и предложил бы мне выбрать между ними, я предпочел бы стремление к истине обладанию готовой истиной.
— Но что ecть истина в политике, — готворил Фильмус, — вернее, что есть политика -литература или наука? Для Маркса и Ленина это наука… А для Сталина и Троцкого — литература… Детектив. Да пожалуй, и для Хрущева… Для Хрущева политика — фольклор…
— Как! — кричал уже Бительмахер.
— Ужасный путаник, — сказала Ольга Николаевна.
— Я поясню, — ответил Фильмус (пожалуй, спирт действовал на всех в полную силу). — В литературе противоположная истина не ложь, а другая истина… Вот так… Установки вместо принципов…
— Политический фрейдизм! — крикнул Бительмахер.
— Если угодно, — ответил Фильмус.
Они явно запутались, я же был спокоен. Как человек менее цельный, я был вхож в разные компании и был уверен в неизбежности скандала, которым обычно полемика тех лет оканчивалась.
— Я хочу заметить, что Сталин и Троцкий люди одного плана, люди улицы, — сказал Фильмус.
— Как? — побагровев крикнул Бительмахер, безусловно не расслышав или не поняв слов Фильмуса. — Троцкий… Лейбл Троцкий… Ох, — совсем побагровел уж, сжал кулаки Бительмахер, — если б я поймал когда-нибудь раньше Лейбла Троцкого за ногу, я б ему выдернул… — и он выразил желание оскопить Троцкого, но сформулированное в грубой форме одесского грузчика-балагулы. То есть попросту сказал грубость такую неожиданную и крайнюю, что даже перекрыл сказанную при женщине, при Ольге Николаевне, грубость Платона Шусева.
После этого он опустился на стул и сидел так, тяжело дыша. Краска отлила с лица его, и оно, наоборот, побелело.
По идее приближался конец моего пребывания в этой компании. От Арского меня в сходной ситуации выгнали, от Илиодора я сам убежал, нанеся и получив несколько ударов (вернее, если помните, ударить я не осмелился и лишь нелепо намылил журналисту Орлову морду пепельницей). Но ныне наглядно сказалось полное изменение моего положения. Вместе с Фильмусом я перенес на диван быстро, буквально на глазах раскисшего Бительмахера, у которого приступ ненависти к Троцкому отнял последние силы, затем с достоинством попрощался и вышел.
Ночь была теплая. На бульварах уже отцвела черемуха и сирень, но запахи не исчезли, подобно призракам возродились они в ночи, запахи, которые всегда вселяют в меня чрезвычайное беспокойство. Я пристал к какой-то одинокой девушке, чего раньше никогда б себе не позволил. Однако, поскольку из-за крайне малого срока, прошедшего после перемен, внешний вид мой остался прежний, изнеможенный и слабосильный, девушка не только не пошла мне навстречу в моих поползновениях, но, что того хуже, вовсе не испугалась меня, грубо выругала, а когда я проявил настойчивость, размахнулась. Но тут-то я изловчился и крепко схватил ее за руку, сильно, по-мужски сжал и сказал, криво улыбнувшись:
— Но-но, детка…
После чего, обогнав ее и оставив позади, размашисто зашагал по бульвару, сильно выпрямившись.
В общежитие я пришел глубокой ночью, вернее, даже уже рассветало, долго и требовательно звонил у
