гололёду. Но наверно за мной не гнались, иначе б поймали. Сколько тогда хлопцев погибло, и подростков, и совсем пацанов. Знали ведь, что немцы за воровство и избивают тяжело, и убивают, а всё-таки воровали. Однако я уже не подросток, и, если б меня поймали, то убили бы как саботажника.
Бегу и проклинаю себя, что Ваньку послушал. Домой не побежал, чтоб тётку Степку с её окруженцем не подвести. Побежал к пруду. А там особенно холодно, от ночного пруда ветер ледяной. Хожу берегом, дрожу от страха и озноба. Вдруг слышу, кто-то плачет. Смотрю, Ванька, слава Богу. Значит, не убили. Лежит Ванька, голову руками обхватил. Идти он не мог, приполз. Вот тебе немецкая водка и немецкая колбаса. К счастью нас не искали. Власть немецкая фактически была в селе лишь наездами, а с местными полицаями немцы разговаривать не стали. Да и времени у них не было, тем более что украсть мы ничего не смогли. Утром немцы поехали дальше доставлять солдатам посылки из фатерланда. А у Ваньки после этого случая голова стала огромная, как чугунный котёл. Но мягкая, как тесто. Пальцем нажмёшь — вмятина остаётся. Долго так длилось, несколько месяцев, потом постепенно залечилось. Однако, меня тогда уже в селе не было. После Нового года я в город переехал с двумя экземплярами моей пьесы «Рубль двадцать».
8
Второй мой приезд в город чем-то напоминал первый, по записке Григория Чубинца. В городе всё-таки вражда между немцами и украинцами не чувствовалась так, как в селе. Работало кино, где шли немецкие и заграничные фильмы и куда ходили как немцы, так и горожане. Театр всегда был переполнен, особенно когда шли оперетты. Большой популярностью пользовался Леонид Павлович, игравший и певший партию основного героя в оперетте «Весёлая вдова». Среди мужского состава Леонид Павлович был самым красивым, рослым, с хорошим голосом и очень хорошо танцевал. Бургомистр города пан Панченко, любитель театра, сам рекомендовал театру ту или иную пьесу. И немецкий комиссар, который немного владел русским языком, часто бывал в театре.
Квартиры у меня в городе не имелось, мой подвал заняли, но меня на первых порах пригрели Леонид Павлович и его слепая сестра. Пьесу «Рубль двадцать» он прочитал с интересом и одобрил, особенно в новом варианте. Однако, прямо в театр отнести её было нельзя, поскольку все пьесы должны были пройти контроль бургомистра пана Панченко, всячески помогавшего театру в работе. Например, пан Панченко лично принёс в театр пьесу, написанную местным учителем, как будто сыном раскулаченного. Пьеса, как говорил Леонид Павлович, была явно автобиографической. Бургомистр распорядился, чтоб через три-четыре недели был готов спектакль. Кто откажется в пьесе играть, отправит в концлагерь. Так пригрозил. А были такие, кто отказывался, боялись, что наши вернутся и будет плохо. Вообще, когда немцы начали грубо себя вести и зверствовать, то появилось такое чувство — они ненадолго. Им здесь не усидеть, хоть войска их ещё находились в глубинах России. Скоро наши вернутся. Многие, даже из тех, кто раньше ждал немцев, начали ждать советских. Однако при этом боялись сделать поступок, за который советские накажут.
Как только бургомистр принёс пьесу в театр, главреж Гладкий предложил главного героя, сына раскулаченного по фамилии Отава, играть Леониду Павловичу. Но Леонид Павлович по-дружески стал просить главрежа не занимать его в этом спектакле, и главную роль Отавы поручили Чеху Ивану Семёновичу с прибавлением зарплаты до двух тысяч рублей, как и у Леонида Павловича. Чех давно этого добивался и был доволен. А батрачку Марийку репетировала молодая артистка Романова. На одну из репетиций пришёл бургомистр пан Панченко, и Чех ему не понравился. Тогда он уж лично вызвал Леонида Павловича в кабинет главрежа и говорит:
— Прибавляю срок для выпуска спектакля ещё две недели. На роль Отавы назначаю Семёнова Л. П.
Тут уж ничего нельзя было поделать, и Леонид Павлович включился в работу. Изложу содержание пьесы, на репетициях которой я бывал постоянно, наблюдая, как репетирует Леонид Павлович в этом, не очень ему нравящемся, материале, и прикидывая, как он будет репетировать в моей пьесе, которая ему нравилась.
В 1929 году, во время коллективизации раскулачивают коммунисты одну семью — отца, мать и сына. Всё имущество продают с молотка, а их отправляют на север, на Соловки. Первые раскулачивания именно так и проходили. Колхозов ещё не было, или было мало, поэтому односельчане, которые позднее сами стали жертвами раскулачивания, растаскивали имущество первых жертв. Отавы и были первыми жертвами. По дороге на Север сын убегает, скрывается некоторое время, что становится ясно из диалога, после чего работает в шахте на Донбассе. В селе, где он прожил своё детство и юность, осталась девушка Мария, которую он любил и любит сейчас, и роль которой исполняла артистка Романова. Отава решается вернуться в село. В селе увидел страшную картину: многие окна и двери в избах заколочены, село как бы мёртвое. Голод скосил половину, если не больше, людей. Пьеса, кстати, состоит из двух актов. Первый акт происходит в двадцать девятом году, второй в тридцать третьем. Мария тоже умерла от голода. Отава приходит на кладбище, находит её могилу и над могилой произносит обвинительный монолог. Смысл монолога такой: за что ты пострадала? Пусть я, сын богатого кулака, а ты ведь батрачка, бедная. Кто виноват, что тебя постигла такая участь, да и не только тебя, но множество моих односельчан?
Леонид Павлович говорил мне, что пьеса ему не нравится, пьеса слабая, но монолог был сильным обвинением против властей. Говорил, не знаю, как играл всю роль, но на монологе всегда плакал настоящими слезами, и в зале было много сочувствующих. Однако в целом спектакль принимался сдержанно. Зрители-немцы его не понимали, несмотря на перевод, который в микрофон делал сам автор — учитель, владевший немецким языком. Немцы-гитлеровцы ведь были расисты. Мы знаем, как они издевались над другими народами, как они истребляли другие народы, но им было непонятно, как это можно было издеваться над собственным народом и так его истреблять.
Я, Забродский, считаю этот вопрос стратегическим и основополагающим. Ленин не был русский националист, но он был русоцентрист. При нём, конечно, погибло немало славянского элемента, но всё это было в пределах классовой борьбы и приносилось в жертву идеям. Сталин по происхождению был кавказец, то ли грузин, то ли ещё кто-то, и версию, будто он предельно обрусел, следует, на мой взгляд, признать лживой. Несмотря на использование в личных целях русского национализма, всё русское, всё славянское он ненавидел не меньше любого кавказского духанщика. В своём отечестве, в Грузии, Сталин никогда не стал бы мелким князем, не говоря уже царём. Он это знал и, достигнув могущества благодаря чужакам, устраивал иногда среди своих родовую, семейную резню. Но такого истребления всерьёз, как например коллективизация на Украине, истребление не людей, а народа, Грузия никогда не знала, потому что Сталин по-персидски ненавидел страну и презирал народ, которым повелевал. Надо сказать, что и народ этот, довоенный народ, в большинстве «любил» Сталина из-под палки. Первые месяцы войны сорок первого года доказали это, и доказали бы окончательно быстрым крахом сталинизма, если б не преступления Гитлера. Это уж истина не новая и почти общеизвестная. Коллективизация и террор не смогли так искалечить народ, как его искалечила война, когда бешеные преступления Гитлера окончательно лишили народ надежды и превратили его в сталинистов-рабов. (Рабов даже не славянских, а персидских). Таковыми они остаются и по сей день. Поэтому для возрождения так важен исход российской психологии из персидского рабства. Клин клином вышибают, и труд этот по разрушению сталинизма может быть проделан только русским, украинским, вообще славянским национализмом, как бы это ни было печально и какие бы опасности это за собой ни влекло. Сталинизм должен быть изгнан в кавказские горы и стать реликвией кавказского народа.
Однако пора возвращаться к косноязычию Чубинца, которого я, Забродский, уж слишком далеко отодвинул, лишив слова, лишив голоса, и он даже загрустил, стал глядеть в окно, опустив оконную раму.
— Попельня, — сказал Чубинец, — полпути проехали, а я рассказал лишь четверть своей жизни. Придётся в дальнейшем многое сокращать, чтоб закончить к Здолбунову. Жаль, но уж лучше пусть не полно, однако вся жизнь, чем застрять где-нибудь в послевоенном времени.
Я, Забродский, с моим соавтором согласен. Известно, что всякая человеческая жизнь измеряется по последним дням, даже последним минутам. То, что ещё не прожито — мертво. Всякий новый год, который мы встречаем — это мертвец, в которого требуется вдохнуть жизнь. Это понятно. Менее заметно, хоть тоже
