а то какой-то голос чужой… Фу, черт, аж сердце захолонуло… Ну, ладно. У тебя-то что нового? А в личной жизни?.. Ты с этим еще встречаешься? Как у него дела? Что значит «устроили на кладбище»? Вер, ты это в переносном смысле? Нет? Действительно на кладбище? Ох, господи! Он же совсем молодой мужик был… Ах, директором? Фу, черт, меня аж захолонуло… Опять язва заболела, пойду водку с хреном принимать… Ладно, кончаем разговор… Это ж мука какая-то… Клади трубку! Первая клади, а я гудки послушаю. А то кладешь иногда, а гудков нет… И ничего нет… Такая тишина, как в могиле…
Клади!.. (пауза)…Алло!.. Там есть кто? Алло! Ну, чего боитесь? Ответьте… Поговорим, как люди, не таясь… Нет, что ль, никого? Чего ж тогда молчишь… Эх, вы… Ту-ту-ту-ту (На всякий случай с Новым годом, чтоб ты сгорел…)
«Захлестнули нас волны времени…»
Сергей Петрович Бурыкин возвращался с похорон своего директора в подавленном настроении. Горько было вовсе не потому, что Сергей Петрович очень уж любил покойного, – он его как раз не любил, – горько было, что ему, Сергею Петровичу Бурыкину, не дали выступить на панихиде и сказать об усопшем, как и положено, несколько добрых слов.
Бурыкин не впервые провожал директоров в последний путь, и всегда ему предоставлялось слово. Он и в этот раз подготовился, составил текст речи, записался в список выступавших, но в тот самый момент, когда подошла его очередь и он даже сделал шаг к микрофону, председательствующий вдруг объявил:
– На этом траурный митинг разрешите считать закрытым!
У Сергея Петровича похолодело внутри от неожиданности. Он растерянно оглядел сослуживцев, как бы ища сочувствия, но все отводили глаза и делали скорбные лица. И хотя скорбь можно было бы отнести на счет печальности общего момента, но Бурыкин был человеком опытным и умел отделять общее от частного: он понял, что скорбят по нему.
А дальше события начали развиваться стремительно: в автобусе, где ехало все начальство, Бурыкину почему-то не хватило места, и пришлось трястись в грузовике; на кладбище его личный, бурыкинский венок положили не в центре, а как-то сбоку и лентой вовнутрь; а в довершение всего его не пригласили на поминки. То есть именно не пригласили, а не забыли пригласить, поскольку он несколько раз попадался вдове на глаза, напоминая о своем присутствии…
Совершенно убитый горем, Сергей Петрович вернулся домой и рассказал о случившемся жене. Его жена, Зинаида Николаевна Бурыкина, не сразу поняла всю серьезность ситуации:
– Может, это случайно, Сережа, а?
– Случайно ничего у нас не бывает! – твердо сказал Бурыкин. – Нет! Это сигнал! Это дело рук Мостырина. Мостырин будет новым директором, вот он уже и начинает меня спихивать.
– Разве Мостырина назначат?
– А то кого ж?
– Говорят, Пахомова.
– Нет! – убежденно сказал Сергей Петрович. – Я сегодня за ними внимательно наблюдал, – все в пользу Мостырина. Он как-то веселей смотрел, первым в автобус сел и, когда директора выносили, в ногах находился спереди и справа, а Пахомов – только слева и сзади.
– Может, им так удобней нести?
– Дура ты, – вздохнул Сергей Петрович, – это шкаф носят как удобней, а директора – как положено!
После этого Бурыкин долго сидел задумавшись и курил папиросу за папиросой. То ли от этого, то ли от размышлений заболело в груди. Бурыкин понял, что неизвестность и неопределенность его измучают. Тогда он решил позвонить Глазычеву, редактору многотиражки. Снял трубку, набрал номер и, услышав мужской голос, назвался.
– Кто? – не расслышал Глазычев.
– Бурыкин.
– Кто?
– Бурыкин! – И даже закричал по складам: – Бу-ры-кин!
– А! Ну, понял! Слушаю тебя, Сергей Петрович!
Такое начало разговора несколько сбило Бурыкина. Было неясно, действительно ли плохая слышимость или положение настолько серьезно, что Глазычев даже не хочет с ним разговаривать. Поэтому Бурыкин стал изъясняться несколько путано:
– Слушай, Глазычев, ты извини, что я домой. Я по вопросу похорон. Я – человек прямой и люблю, как говорится, точки над «и». Поэтому сразу и по существу: ты знаешь, что я в списке выступавших был записан? Был! Я речь приготовил. А слова мне не дали! Это как понимать: не оказано доверие или как?
Глазычев секунду обдумывал услышанное, потом спросил:
– Ты выпил, что ли, Петрович?
– Нет! – сказал Бурыкин. – Но я люблю в таких вопросах полную ясность. Ты там с начальством был, ты знаешь. Если кто-то копает против меня, то кто? Или это – общее мнение?
– Дождь это! – сказал Глазычев. – Дождик стал накрапывать. Вот и решили поджать митинг, чтоб, значит, не намокли люди. Так что против тебя, Бурыкин, небо! Сам Господь Бог, понимаешь? – И Глазычев засмеялся.
Этот смех не понравился Бурыкину. Он не любил шуток. Кроме того, в таких вопросах он был убежденным атеистом.
– По-нятно… – протянул Бурыкин. – Но если так, то давай, Глазычев, ошибку исправлять. Там все-таки весь наш коллектив присутствовал, подчиненные. Здесь явный подрыв авторитета. Будем исправлять ошибку…
– Как? – не понял Глазычев. – Что ты предлагаешь? Повторно захоронить, что ли?
– Зачем же так? – обиделся Бурыкин. – Не надо так со мной, товарищ Глазычев. У меня конкретное к тебе предложение. Ты завтра в газете отчет о похоронах напечатаешь?
– Ну?
– Вот! Укажи и меня среди выступавших.
– Как же это можно?
– Можно! – перебил Бурыкин. – Во-первых, многие не сразу и вспомнят, выступал я или нет. Во-вторых, это будет прямым разъяснением: мол, вот – человек был в списке, а если выбыл, то по техническим причинам. Люди у нас грамотные, все поймут правильно.
– Так!.. – сказал Глазычев и сделал паузу. – Так!.. Послушай, Сергей Петрович, у тебя время сейчас есть?
– Да, – сказал Бурыкин, – а что?
– Тогда иди к такой-то матери! – сказал Глазычев и швырнул трубку.
Бурыкин некоторое время слушал короткие гудки и размышлял. Разговор с Глазычевым подтвердил его опасения в том, что исключение из списка не было случайностью. Но, с другой стороны, тот факт, что Глазычев не перешел с ним на официальный язык, а просто по-свойски, с шуткой, послал его к матери, давал надежду, что еще не все потеряно. Поэтому через некоторое время он снова набрал номер Глазычева и стал объяснять необходимость и важность упоминания его фамилии.
– Товарищ Бурыкин! – сухо прервал его Глазычев. – Фальсификацией заниматься не будем! Наша газета отражает факты, понятно? Кто выступал – тот выступал, а кто нет – извините!
– Но ведь это несправедливо! – не сдавался Бурыкин. – У меня и речь написана, и вообще… Да что ж мне – ехать сейчас на кладбище и зачитывать ее, что ли? Формализм какой!
– Послушайте, Бурыкин! – вдруг закричал Глазычев, переходя на «вы», отчего у Сергея Петровича как- то дрогнуло все внутри. – Оставьте меня в покое! Хотите – поезжайте на кладбище, хотите – нет, это, конечно, ваше дело! Но в списке будет только тот, кто выступал. Все! И больше по вопросу похорон прошу мне домой не звонить!
Глазычев швырнул трубку, а Бурыкин вновь слушал короткие гудки и мучительно соображал, что конкретно имел в виду Глазычев и не шутит ли он.
– Ну, чего? – спросила Зинаида.
– Молчи! – сказал Бурыкин. – Надо подумать…
Он открыл бутылку коньяка и задумчиво выпил пару рюмок. Как всегда, алкоголь снял ненужное
