Реинкарнация

1953-м, в Туле, в семье военнослужащего. Отец-мать – русские, вернее – туляки. Я это к тому, что мы, туляки, особые русские, как у нас говорят, «казюки», то есть «казенные» люди, надежные, всегда при заводе... Медленно запрягаем, быстро не едем, да много везем... У нас и советская власть позже всех началась, значит, позже всех кончится... Нас и немец не взял, стороной обошел... (Сбился.) К чему это я?..

БУРАНОВСКИЙ. Понятия не имею.

ЗУЙКОВ (вспомнив). А к тому, что анкетка у меня – чистая, прибранная. Как говорил старшина, на любом смотре показывай – ни один генерал в бинокль пылинки не увидит... И в школе нормально учился, и спортсмен-волейболист... Играл за «Буревестник»... Первый юношеский разряд... Комсомолец. В самодеятельности читал поэму Владимира Маяковского «Хорошо»...

БУРАНОВСКИЙ (с печальной безнадежностью). Скажите, это все очень важно знать?

ЗУЙКОВ. Очень! Для тех людей, что меня в военкомате смотрели... Я уже, Сергей Петрович, перехожу к моменту, когда меня, значит, призвали в армию в 74-м... Долго мышцы щупали, рост, вес. Даже на цвет проверяли... Ей-богу! Смотрели румянец на щечках... Я-то, честно, подумал, что меня куда-нибудь в космонавты определяют... Мы тогда все космосом бредили. И среди призывников кто-то парашу такую пустил: мол, космонавтов отбирать будут. Я даже как-то в мыслях примерился: «Космонавт Зуйков»! Звучит!.. А тут вдруг – румянец. Я у ребят спрашиваю: на хрена в космосе румянец? Они говорят, чтоб, когда в штаны от перегрузок наложишь, не бледнел и по цветному телевизору хорошо смотрелся... Шуточки у салаг, сами понимаете, – на уровне... И вот потом отзывает меня майор и торжественно сообщает: служить тебе, Зуйков, не в пехоте, не на флоте, а в особой роте войск КГБ. Конкретней – в полку охраны Кремля. И путь твой, Зуйков, как поется в песне, «далек и долог», а конкретней – сто восемьдесят шагов от Спасских ворот до поста номер один, где навечно возлег гений всех времен и народов сам Владимир Ильич Ленин... (Пауза.) Закурить, все-таки, не позволите?

БУРАНОВСКИЙ. Категорически! Я же объяснял: дым не переношу. Лучше пейте!

ЗУЙКОВ. Это уж само собой... (Звон стаканов.) Вот какая мне служба выпала, Сергей Петрович. Можете себе представить?

БУРАНОВСКИЙ. Я-то как раз могу... Мы ведь с вами, выходит, в каком-то роде коллеги... Вы охраняли тело вождя от врагов, я – от разложения.

ЗУЙКОВ. Вот именно! Только нам слово «охранять» политрук строго-настрого запрещал... «Караульный на посту ничего не охраняет, караульный собой воплощает и символизирует...» Во как! И потому в ружье заступившего в почетный караул нет пуль, в глазах – ресниц, в ногах – усталости... А если караульный на посту моргнет или с ноги на ногу переступит – это есть двойное нарушение воинского и гражданского долга, и ждет тогда солдата не гауптвахта, а презрение всего советского народа плюс прогрессивного человечества, которые поставили его у стен великого Кремля как символ вселенской любви к вождю, а он, дундук и распиндяй, не оправдал доверия... Эти политбеседы я наизусть запомнил! И за все два года службы у меня – ни одного замечания, и на посту я ни разу не чихнул, не моргнул, не пукнул...

БУРАНОВСКИЙ. Ой, ну ладно! Мне-то не завирайте! Я мимо этого поста сто раз ходил... Прекрасно ваши караульные и мигают, и глазами по сторонам зыркают...

ЗУЙКОВ. Другие – может быть. Я – отнюдь! Можете в роте справки навести, Сергей Петрович... Вам старослужащие скажут: Зуйков входил в «гранитную сотню»... Это у нас такая именная команда собралась, за все годы почетного караула, с января двадцать четвертого года. Лучшие, которые, как говорится, «вросли в гранит»... А кто знает, чего это стоило? Только дураки нам завидовали: «у кремлевских служба – лафа, офицерское довольствие». Кормили, правда, отлично: и мясо, и витамины. Так ведь не человека кормили – организм! Тело, чтоб как струна, нога, чтоб стояла при шаге, как у молодого... И вот застыл на час у входа в мавзолей, как в наркоз ушел... В тебя туристы пальцами тычат, иностранцы вспышками мигают, дети ручонки тянут, а ты – врос в гранит и окаменел...

БУРАНОВСКИЙ. Значит, все-таки наблюдали обстановку?

ЗУЙКОВ. Только – боковым зрением! У караульного от напряжения зрачка боковое зрение развивалось, как у стрекозы... «Караульный на Василия Блаженного глядит, а Манеж видит!..» Тоже политрука формулировочка. А еще он любил сюрпризы устраивать. Скажем, родителей без предупреждения привозил... Представляете, стоишь, и вдруг видишь: отец честь тебе отдает. Мать платком слезы утирает... Ну, думаешь, умом поехал! У нас и такое случалось. Миражи возникали... А потом понимаешь – наяву! Сердце сразу выпрыгивает, крик из горла сам идет. Но голос политрука уже в ушах, как радио: «Караульный на посту и мать увидел – не шелохнись, поскольку на посту ты ей не сын, на посту ты – сын страны!»...

БУРАНОВСКИЙ. Садизм какой-то.

ЗУЙКОВ. Это сейчас мы так рассуждаем, Сергей Петрович. А тогда – вера была. И гордились: почетная служба под бой курантов... Родители это понимали. А вот жена – не очень. В ту пору она мне и не жена была, конечно, а так... Помните, Кобзон пел: «Ау нас во дворе есть девчонка одна»?.. Вот. Она самая, Зойка Пашутина, и положила на меня глаз. Я к ней – отнюдь! Я, говорю, парень был видный, спортсмен, в девчонках дефицит не испытывал. В армию она меня, конечно, провожала, но просто как друг детства, а переписывался отнюдь с другой, с той, что ждать обещала. Вот она, дурочка, и ждет до сих пор... А Зоя, как место службы узнала, так сразу – в Москву и заступила на «пост номер два» напротив мавзолея. Я за разводящим шаг печатаю, она рядом бежит, платочком машет на манер – «Летят журавли»... Одуреть можно! КГБ ее, конечно, быстро под колпак... Они больше всего террористок опасались. Наверное, после этой сучки Фанни Каплан. К мужикам – терпимей. К мавзолею же и психи приходили, и пьяные... Бухнутся на колени, слезы кулаком размажут: «Ильич, родной, проснись!»... Их спецнаряд вежливо – под белы ручки и в психушечку – отсыпаться... А на Зою, на третий день ее напротив меня стояния, два лба наскочили. Как на врага. Бить стали! Она кричит: «Вова!» Ей в рот – кляп и поволокли к машине!.. Как я выдержал – и не пойму! Ноги свинцовые стали, глаза какой-то мутью затянуло, но шага не сбил и виду не подал... Мне потом напарник, что в тот день вместе караул нес, сказал: «Ну, ты, Зуйков, и вправду, гранитный. И не побледнел, сука эдакая!» Вот, значит, когда мой завидный румянец пригодился. А я тогда подумал; гранитный не гранитный, а каменею – точно... И о Ленине тогда первый раз подумал плохо. По-диссидентски подумал... С матом! (Шмыгнул носом) Выпить не хотите, Сергей Петрович?

БУРАНОВСКИЙ. Не хочу. Но выпью.

Чокнулись, выпили. Пауза.

ЗУЙКОВ. Через неделю меня политрук вызвал. Объявляю, говорит, тебе, Зуйков, серьезное предупреждение. Красная площадь – не парк Горького, и не хрена здесь свиданки назначать! Отпиши своей девочке: еще раз здесь покрутится, мы ее в психушку имени Сербского пристроим, и жениться тебе, Зуйков, тогда на инвалиде! Понял? Так точно, говорю, понял! А за то, говорит дальше, что в создавшейся сложной ситуации не поддался на провокацию и действовал строго по уставу – объявляю благодарность командования и награждаю увольнительной на сутки. Можешь жениться по-быстрому, и к семи ноль-ноль – обратно в полк!..

БУРАНОВСКИЙ. Веселый какой у вас политрук...

ЗУЙКОВ (со вздохом). Веселый.

БУРАНОВСКИЙ. А вы что на это?

ЗУЙКОВ. А что я? «Служу Советскому Союзу!»

БУРАНОВСКИЙ. Логично...

ЗУЙКОВ. Короче... «Мавзолей нас познакомил, сам Ильич благословил»... Это так у нас на свадьбе ребята частушки пели. А через год и родилась Машенька...

БУРАНОВСКИЙ. Она, стало быть, Ленин-то и есть?

ЗУЙКОВ. Так точно!

БУРАНОВСКИЙ. И как вы это обнаружили?

ЗУЙКОВ. Постепенно... Ну, вначале она – девочка как девочка... Даже и не похожа. Знаете, такая марка почтовая была – Ильич в годовалом возрасте с кудряшками?.. Так ничего общего. Наша – темненькая... И говорить начала, как все дети: «папа», «мама», «бяка»... А потом, лет с двух, пошли какие-то странности... Спать стала плохо. Во сне бормочет что-то непонятное, вроде как и не по-русски... И на портреты, на бюсты Ленина как посмотрит, так взнервляется. То слезы, то хохот какой-то дурацкий... Ну, взрослые сначала посмеивались, мол, странная реакция у ребенка. А потом – аллергия началась... Сыпь. Прыщи пошли. Мы –