живых, который для него не был теперь даже воспоминанием — только местом, где он сможет остановиться наконец.
Когда в одном из переходов, поднимавшемся кверху сперва круто, а затем все более полого, забрезжил вдали перед ним серенький свет зимнего дня, Гэвин не почувствовал ни удивления, ни радости и лишь продолжал идти, даже не ускорив шаг, а за ним, уже не так легко и бесшумно, как прежде, брел волк. Между тяжелых валунов на горном склоне открывался выход на землю, и они выбрались туда один за другим. «Все, — подумал Гэвин. — Все». И в ту же минуту волк, как он это делал уже несколько раз в подземных коридорах, если замечал опасность раньше Гэвина, ткнулся ему в ноги головой.
Гэвин обернулся. Он был в длинном, голом, заваленном каменными глыбами ущелье, безрадостное низкое небо накрывало его сверху, безрадостные серые камни, испачканные кое-где пятнами мха, были вокруг. Солнце не могло пробиться сквозь облака, которые, казалось, были здесь всегда и всегда будут, и вечно будут плавать в этом ущелье смутные сумерки, такие же, как те, в которых безучастно бродят души мертвых в своей стране. Это было тоскливое место, и именно тоска стала первым чувством, для которого проснулась душа Гэвина после подземной пустоты, и еще — дикое и муторное ощущение, будто он был уже здесь, уже видел все это, уже бродил в этих сумерках, как будто он никуда и не уходил с долин страны мертвых или вечно, куда бы ни пошел, обречен возвращаться туда. А потом Гэвин заметил движение меж валунов и больше не мог думать ни о чем, только о существе, пробирающемся там по направлению к нему, медленно — медленно — очень медленно — как во сне, от которого невозможно проснуться.
Оно было похоже на жабу, но огромную, высотою Гэвину по пояс, неуклюжее и серое цветом, как камни вокруг, и точно так же по бугристой его шкуре расползались бурые пятна, будто мох; должно быть, поэтому казалось, что и само оно из камня, а может, так оно и было, никто ведь не знает, из чего творит Повелитель Царства Мертвых своих чудовищ. Никогда раньше Гэвин не видел ни одного из них, и уж тем более — так близко. Немногие из этих чудовищ могут существовать при свете, и этот страж ворот был из таких. Еще отвратительней он становился оттого, что подставлял дню свое уродство, а не прятался с ним в темных углах. И главное — ни разу еще ни одно из ужасных чудес подземного мира, которых навидался там Гэвин, не обращало на него внимания. А эта каменная жаба смотрела прямо на него немигающими желтыми глазами, и мало какому врагу пожелаешь попасть под взгляд этих глаз.
Еще прежде, чем Гэвин успел понять что-либо, его тело уже действовало: правая рука сама по себе стряхнула верхнюю тяжелую рукавицу, в следующее мгновение левая рука должна была подхватить ее на лету, а правая метнуться за спину, к навершию лука; и казалось. Гэвину, что целую вечность падает вниз его рукавица, не падает, а зависает в воздухе, но все-таки прежде, чем пальцы Гэвина сомкнулись на ней, она уже пролетела мимо них и упала ему под ноги, оттого что тело его двигалось еще медленнее — так всегда бывает во сне. Он ведь смотрел прямо в глаза этой твари, а этого делать нельзя, и Гэвин успел понять, что должен оторвать свой взгляд от них, пока есть еще у него силы на это; волк, дрожа, прижался к его ноге, и Гэвин заставил себя оглянуться. С каменистого склона ущелья спускалась к нему еще одна огромная жаба, точь-в-точь такая же.
— Давным-давно никто не проходил этой дорогой, — произнесла жаба у Гэвина за спиной. — Я уж думал, все забыли про нее.
А с противоположного склона ползла вниз еще одна жаба, и еще, и еще. «Быть может, — мелькнуло в уме у Гэвина, — все валуны в этом ущелье были стражами ворот, ждущими своего часа?..» Семь каменных жаб окружили его со всех сторон, мерзкие, неуклюжие, разглядывающие его огромными янтарными глазами.
— Ты человек, — сказала первая из них.
— Он человек, — сказала другая.
— Он живой человек, — сказала третья.
— И этот, второй, тоже живой, — сказала четвертая.
— Они вышли из Двери, — сказала пятая.
— Живые не могут выходить из Двери, — сказала шестая.
— Никто не может выйти из Двери без позволенья, — сказала еще одна, и Гэвин не смог уже разобрать, которая, их одинаковые голоса сливались, и сами они сливались в один жуткий хоровод, что плыл вокруг него, увлекая за собою весь мир, и все плыло у него перед глазами. Гэвин рванул лук из-за плеча, но стрела, ударив в каменную шкуру одной из жаб, отскочила, сломавшись, и над ухом Гэвина мерзко зазвенела лопнувшая тетива.
— Он хотел нас убить!
— Он хотел нас убить, — повторила другая.
— Нас!? — захохотала третья.
У Гэвина оставались теперь только копье и нож, и рука его сама ухватилась за копье — он не хотел оказаться вблизи этих тварей.
— Ну, подходите! — крикнул он. — Подходите, попробуйте! — И сам не узнал своего голоса — не голос то был, а хриплое рычанье, точно слова человеческой речи непривычны стали ему за эти дни. И рядом, весь сжавшись и подняв шерсть на загривке, грозно рычал волк, рычал все сильней и сильней, оборотив морду к одной из жаб, она-то и явилась Гэвину первой, хоть этого он не смог бы разобрать.
— Ты смешон, человек, — сказала она.
— Ты смешон, — повторила другая.
— Ты смешон, — эхом отозвалась третья.
— Что ты знаешь?! — повторила другая.
— Что он может об этом знать?! — произнесла еще одна.
— Когда-то я был человеком, — говорила первая. — Я боялся смерти. Я не хотел спускаться вниз, в страну без звезд и солнца, бродить вечно среди равнодушных теней. И я совершил сделку. Мне дано было не уходить с Земли. Мне дано было еще многое. Мне дано было могущество, которое тебе и не снилось, человек! — А в прекрасных янтарных глазах, смотревших на Гэвина с ее уродливой морды, была тоска — равнодушная, безмерная тоска.
— Если б ты и вправду был человеком, ты б не согласился на такое!!! — прорычал Гэвин.
И ясеневое копье в его руке само метнулось вперед, как живое, — а впрочем, оно и было живым, ведь частичка жизни в Ясене, Бессмертном Древе, из которого было сотворено все живое и сущее на Земле, никогда не умирает; в янтарных жабьих глазах дрогнуло что-то, когда это копье вошло в каменную спину, пробив сердце насквозь — если у стражей ворот бывает сердце. Гэвин отступил на шаг назад, потом еще на шаг, оттого что ярость отчаяния и безысходности начала уже оставлять его и душа его ужасалась быть рядом с этой тварью даже на длину копья. Все так же глядя на Гэвина янтарными очами, в которых была тоска, каменная жаба проговорила негромко и удивленно:
— Откуда ты узнал, как освободить меня, человек?
И впервые остальные не повторили ее слова.
Гэвин оглянулся. Они расступились, давая ему дорогу. Но Гэвин не ушел, пока тело той каменной жабы не утратило видимость жизни, что была в ней до сих пор, и не истаяло потом, как тает туман, растворяясь в воздухе без остатка, и он смог забрать свое копье, оставшееся на камнях.
Гэвин ел понемногу в подземелье, а для волка после того, как он набил себе живот олениной, небольшой пост был не страшен. Вода — другое дело, всякий ведь знает, что воду в Царстве Мертвых пить нельзя. Гэвин взял с собою снега, набив им кожаную рукавицу, и снег этот они с волком делили по-честному с тех пор, как в первый раз волк толкнулся ему в ноги, раньше услышав идущего навстречу демона; и снег давно уже кончился. О жажде, терзавшей его, Гэвин вспомнил, только оказавшись в соседней с тем ущельем долине, и они с волком наглотались снега, на котором не было видно ни людских, ни звериных следов, но это сейчас их не волновало, — и, упав, заснули тут же в снегу.
Волк проснулся первым. Когда Гэвина разбудил ночной холод, он услышал его вой в лесу — вой по добыче, которой нет. Под утро волк вернулся, весь в снегу, и Гэвин понял, что ничего съедобного тот так и
