Гипоталамус с трудом зашевелил губами:
– Меня… в… Раковину?
– Честно признаюсь, – приветливо улыбнулся старив – мне чертовски жаль отправлять вас туда после того как я фактически вырвал вас из объятий смерти. Да-да, вы находились в состоянии клинической смерти, сударь! Я вас собрал буквально по кусочкам, по косточкам, защитить на вашем случае докторскую – это все равно, что раз плюнуть! Извините за нечаянно оброненное слово, оно может вызвать у вас неприятную ассоциацию с Большой Раковиной, но от нее вам навряд ли удастся отвертеться! Увы, сударь, порядок есть порядок, а Серый порядок – превыше всего! Так что крепитесь, набирайтесь сил, и да поможет вам бог смиренно выстоять свою последнюю вахту! Серингас! – обратился он к сестре милосердия. – Я настоятельно прошу вас, голубушка, не отходить от господина Гипоталамуса ни на шаг. Я вынужден вам напомнить, Серингас, что за больного вы отвечаете головой. Если с ним что-либо случится, вам вместо него придется принять душ в Большой Раковине!
– Не беспокойтесь, господин доктор, я знаю свой долг, – сказала Серингас.
Она склонилась над Гипоталамусом и, осторожно вытирая тампоном его покрытое испариной лицо ласково спросила:
– Что делать будем, касатик? Кушать, пить, по нужде ходить?…
День Самосуда был, как всегда, объявлен нерабочим, и жители города искренне радовались возможности немного передохнуть.
Торжественно гремели трубы сводного оркестра. В небо взметнулись голуби с привязанными к лапкам национальными флажками. К киоскам потянулись длинные очереди за гуанью – жвачкой, способствующей обильному слюновыделению. А у Большой Раковины уже толпились мальчишки: в случае удачного плевка – в лицо – выдавалась еще одна бесплатная порция жвачки.
На дне Большой Раковины с биркой на шее стоял Гипоталамус, ожидая первых плевков. Согласно регламенту Самосуда, их он должен получить от Катинас, Бульбокаса и господина Пимса. Поскольку друзей у Гипоталамуса не было, их роль добровольно взяли на себя доктор и сестра милосердия, а также адвокат с хорошо поставленным голосом. Все шестеро уже были в сборе, и Гипоталамус видел их головы, склоненные над парапетом. В красивых глазах Катинас была обычная пустота, лишь обиженно надутые губки свидетельствовали о том, что она не в восторге от полученного права на первый плевок. Вообще она терялась на публике, чувствовала себя скованно, неуютно. Зато в четырех стенах ее истерично- необузданный нрав, капризность, агрессивная чувственность не знали пределов… Бульбокас, как и положено скотине, энергично жевал, наполняя свою пасть слюной. Ну, этот верблюда переплюнет!… Одно непонятно: что она в нем нашла? Нет, это-то понятно, но мерзко на душе при мысли, что ты столько лет прожил бок о бок с обыкновенной… Ладно, бог им судья!… Господин Пимс смотрит на Гипоталамуса чуть ли не сочувствен-но, с какой-то затаенной грустью, в то время как его маленькие челюсти быстро-быстро ходят туда-сюда: хомяк да и только!… Дай ему волю, он бы плевал на Гипоталамуса все двадцать четыре часа, он бы один утопил в слюне своего конкурента!… Но регламент позволяет каждому произвести только один плевок, может быть, оттого так грустны глаза господина Пимса?… Старый доктор жует гуанью медленно, как бы нехотя, встретившись с глазами Гипоталамуса, ободряюще кивает ему, мол, крепись, сударь, ты должен с честью выстоять свою последнюю вахту… Серингас жует старательно, ее большой рот уже давно наполнен слюной, и поэтому ее попытки ласково улыбнуться Гипоталамусу, не открывая губ, нелепы и смешны. Адвокат жевал в умеренном темпе, тайком от других сглатывал слюну – это было непринято, хотя и не наказывалось, – однако старался, чтобы в момент сглатывания его видел Гипоталамус: «Это, к сожалению, все, что я могу сделать для вас как адвокат, – говорил его честный взгляд, – плюнуть чисто символически…»
Оркестр умолк. Послышалась барабанная дробь. Самосуд начался. Загремела решетчатая калитка, пропуская к пятачку для плевков Катинас. Гипоталамус смотрел, как она приближается, склоняется над его головой, смещается чуть вправо, выбирая удобную позицию, и он вдруг понял, что ошибся, принимая ее надутые губки как проявление недовольства тем, что ей приходится быть первой. Увы, глаза у нее действительно были пусты, зато щеки раздувались так что, казалось, вот-вот лопнут…
Гипоталамус закрыл глаза, решив больше не открывать их. Он знал, что через двадцать четыре часа откроется люк мусоропровода, и поэтому был спокоен. Ведь самое страшное в жизни – неопределенность.
