одной шкуре сейчас. — Хочу, говорит, с утра на Быховский рынок попасть, выменять кой-какой одежонки. За кусок хлеба, говорят, можно целый костюм шевиотовый купить. Я, конечно, не верю, но поворачиваю коня и уступаю ему дорогу. Как бы не надумал чего этот Кузьма Кузьмич.
— Что это ты такой осторожный стал? — спросил Николай. — Я Кузьмича тоже не первый год знаю. Побоится он против своих односельчан пойти.
— А может, он выполняет приказ. Тут он лоб расшибет, потому что побоится не выполнить.
— Черт его знает... — усомнился Николай.
— А ты меня не признал, — обратился к Федору Новиков.
— Вижу, будто знакомый, — улыбнулся Федор, — а посмотрел на повязку твою и сразу забыл; что в одной школе учились.
— О повязке в другой раз, — нахмурился Новиков. — Я соображаю, что тебе, Федор, и этому Катиному дядьке надо быстрее сматывать удочки.
— Федор вернулся в родительский дом, а у дяди никого не осталось, — вмешалась. Катя. — От этого новой власти никакого вреда.
— Я высказался... — Новиков встал из-за стола, поправил ремни па куртке немецкого покроя. — А вы продолжайте прения. Может, все-таки укрыться на время? — Он надел шапку, взял в углу винтовку и тихо прикрыл за собой дверь.
В хате наступило напряженное молчание. Первым нарушил его Николай..
— Ну, что скажете?
— Бобик, — заключила Степанида. — Виляет и нашим и вашим.
Катя молчала.
— Я помню, что этот Новиков был неглупым парнем, — сказал Федор. — И, видно, есть у него какие-то основания, если он пришел с предупреждением.
— Видно, есть, — согласился Николай. — Ну, давайте кончать нашу сходку,
— Я предлагаю, — сказал Федор, — избрать секретарем комсомольской организации нашей деревни Николая.
Кто против? Никого. Вот и хорошо... Уже у порога Николай посоветовал!
— Слухай, Федя, ты подумай про то, что говорил Новиков. Может, и правда махнешь куда-нибудь?
— А я разве зимовать собрался? — улыбнулся Федор. — У меня в районе деревень много.
Торопливо простилась Степанида. Федор и Катя взялись за руки и пошли по улице.
— Меня больше всего беспокоит, — сказала Катя, — что Михаил Тимофеевич вызывает подозрение. Не верят люди в наши родственные связи. А этот Кузьма Кузьмич одно время так зачастил, что мы с мамой не на шутку переполошились.
— Вот что, Катюша, — Федор крепко сжал Катину руку. — Утром я уведу Михаила Тимофеевича в отряд...
Подошли к дому Кати.
— Знаешь что, — предложила Катя, — давай пойдем в амбар и откопаем его документы.
Ворота были не заперты. Катя тихонько приоткрыла половину, придержала ее, и они проскользнули в середину без стука и скрипа. Запах сена и соломы напомнил аромат горячего осеннего поля. Катя попросила спички, зажгла висящий в углу фонарь, прикрутила фитиль на самый слабый огонек.
— Вот здесь Михаил Тимофеевич лежал около месяца. Мы думали, что не выживет, — она подала Федору лопату и указала место, где рыть.
Ящичек с документами оказался близко, на глубину лопаты. Федор достал сверток, подошел к фонарю, развернул.
— Тут вот партийный билет, — сказала Катя, — потом пропуск в наркомат обороны, удостоверение личности, а вот это медаль «XX лет РККА»...
— Ты возьми это домой, — попросил Федор, — а утром отдашь генералу... Гаси свой фонарь.
Катя подняла стекло, дунула на маленькое колеблющееся пламя. В амбаре стало темно и тихо. Эта тишина была какой-то таинственной и тревожной. Катя поймала в темноте Федину руку:
— Значит, опять прощаться?'
— Почему — прощаться? Не люблю я этого слова, просто терпеть не могу. Если мы уж пережили бои за Могилев, то теперь нас никакой черт не возьмет. И мы с тобой будем видеться чаще, чем ты думаешь. Во время походов по району я обязательно буду заглядывать сюда. Обязательно... потому что теперь... теперь мы не должны никогда разлучаться...
— Молчи... — прошептала Катя. Она закрыла его рот долгим и жарким поцелуем. Федор почувствовал, как ее тело обмякло у него на руках. Он поднял Катю и осторожно опустил на ворох свежей соломы. Губы их снова слились в поцелуе.
— Феденька... — жарко прижималась к нему Катя. — Прости меня, глупую... за все прости... родной мой...
Федя не мог говорить. Он задыхался от нахлынувшего счастья. Дождался наконец, что Катя пожалела, что девчонкой убежала от него на Дальний Восток, надеясь, что юношеская любовь позабудется, как забываются многие детские привязанности. Не знала она, что первое чувство бывает и последним, которым живут всю жизнь...
Катя спохватилась, когда где-то по соседству громко пропел петух.
— Господи, — прошептала она, — мы с ума сошли, Федя. Домой, немедленно домой. А то мама подумает, что...
— И пусть думает, и пусть знает... — сказал Федор, помогая Кате подняться. — Я даже очень хочу, чтоб она знала, Я сам пойду и скажу, что ты и Аленушка будете жить в моем доме, потому что жена не может жить отдельно от мужа...
— Ах ты мой чернявенький, — тихо засмеялась Катя. — Не спеши. Придешь в следующий раз, и мы обязательно скажем маме...
Они вышли за ворота. Федор проводил Катю к дому и крепко обнял ее на крыльце.
— До свидания, — прошептала Катя, — До завтра, Ты рано зайдешь к нам?
— Рано, — пообещал Федор,
Катя неслышно открыла дверь и юркнула в хату...
Длинны декабрьские ночи. Мать разбудила Федора, когда на ходиках было восемь часов утра, а на дворе царила темень. Федор хотел сразу же идти к Михаилу Тимофеевичу, но мать упрекнула, что он не предупредил ее и она не успела собрать на дорогу и продукты и зимние вещи — в лесу не в гостях.
Федор послушался матери и, пока она возилась в чулане, лежал на кровати и думал. Думал о себе и о Кате. Может быть, ей тоже не следует оставаться в деревне. Если Кузьма Кузьмич что-нибудь узнает о генерале, ей несдобровать. А Ксению Кондратьевну с малым ребенком никто не тронет. В лагере Кате нашлась бы работа. Может быть, Устин Адамович посылал бы их на задание вдвоем...
Мать поставила на стол дымящуюся паром картошку прямо в чугунке и сковороду яичницы. Федор умылся, сел за стол и услышал на улице топот ног и голоса. Кто-то торопился, почти бежал, а голосов разобрать нельзя было.
Федор вскочил из-за стола, набросил стеганку, выхватил из кармана пистолет.
— Сыночек, спрячь оружие, ради бога. Если немцы — сейчас у тебя никакой вины. Живешь дома, у матери. Ты ж не командир и даже не красноармеец.
В дверь сильно постучали. Конечно, не деревенские, не свои. Федор сбросил стеганку, снова сел за стол, хотя есть совсем не хотелось.
Мать вышла в сени, чтобы открыть, и тут же ее грубо втолкнули в хату. У порога стояли гитлеровцы с автоматами наготове. Вошел офицер, высокий, стройный, в черной кожаной куртке с погонами, сверкающих хромовых сапогах, брюках навыпуск. На чистом русском языке спросил:
— Мы не ошиблись адресом? Вы Федор Михайлович Осмоловский, а это ваша мать?
— Точно, — подтвердил Федор и встал из-за стола. — А в чем дело?
— Выходите. Оба.
Федор хотел было набросить стеганку, но офицер предупредил:
— Одежда не понадобится.
Их вывели с матерью на улицу. Светало, и Федор видел, как по всей деревне из хаты в хату шныряли
