там их тысячи! За мостом — другие отряды. Самарин заслон у моста выставил. Половина леса, весь Быховский район теперь за немцами. А как мы теперь узнаем, где другие наши отряды? Дзюба, Аксеныч, Мордашкин?.. Где они? Там? За мостом? У немцев? А кто же знает, ежели не ты? Какого хрена прохлаждаешься тут? Контрольный пункт у тебя тут, что ли? Что воды в рот набрал?
Самсонов словно не слышит Барашкова. В глазах — пустота.
— Надо на восток идти. Шестьсот двадцатый еще вчера ушел на восток,— подсказывает Самсонову Самарин. — А наш шестой в Александрове стоит. Там пока тихо. К Дзюбе, Аксенычу и Мордашкину я послал связных.
Самсонов оживает.
— Я жду связных из Александрова, я...
— Дело дрянь, Иваныч,— по-прежнему весело заявляет Кухарченко, протискиваясь к Самсонову и размахивая офицерской полевой сумкой. — Побачь, какие документы я взял у фрица одного. Тот же самый номер: двадцать восьмой эн-эс-ка-ка! Неужто весь корпус к нам в гости ломится, за Никоновичи хотит сквитаться?.. А у другого фрица документы взяли: спецбатальон по борьбе с партизанами двести двадцать первой охранной дивизии. Из-под Кричева прибыл. Связался черт с младенцем!
— А в одном этом батальоне,— докладывает Щелкунов,— больше сорока пулеметов, пятнадцать минометов, десять противотанковых орудий, артдивизион из трех батарей полевых гаубиц, саперный взвод, самокатный взвод. Батальону приданы моторизованные подразделения двадцать восьмого отряда НСКК — национал-социалистского моторизованного корпуса. Но это еще не самое неприятное. Когда Дабужа переходила из рук в руки, мы взяли документы у офицера-эсэсовца. Перцов тут кое-как перевел. Из первого документа видно, что железная дорога Могилев — Жлобин является одной из четырех наиболее угрожаемых в тылу вермахта. Вывод: бросить все силы на расчистку тылов в этих районах. Второй документ — приказ о проведении «Операции № 36»... Расчистить район Старого Быхова по обе стороны Днепра. Начать операцию 4 сентября, силами трех батальонов войск командующего СС и полиции в Белоруссии бригадефюрера
СС фон дем Бах-Зелевского... Командует наш старый знакомый штурмбаннфюрер Рихтер!
Но Самсонова вовсе не интересовали такие тонкости.
— Да перестань ты голову морочить! Что делать будем! Время дорого!..
— Смываться надо, вот что,— решает Кухарченко. — Самое главное в профессии партизана — это вовремя смыться...
— Самарин прав,— говорит Барашков. — Уходим на восток. Но что делать с мирными жителями, с беженцами?
— Не до них теперь,— бормочет Самсонов,— не до них...
Лес гудит, трещит, стреляет. В лагере лихорадочная подготовка к эвакуации, яростные матюки сквозь стиснутые зубы. «Что делать? Куда бежать? Что, чем, каким местом думает Самсонов?..»
Хладнокровно, деловито командуют Самарин, Щелкунов. Им помогают Богданов и Гущин. Эти минуты — суровое испытание. Не все выдерживают его. Глядя на Самсонова, на его растерявшихся подхалимов, прежде таких храбрых в лагере, заметно теряется наш смельчак Козлов-Морозов, а Гаврюхин и Боков неожиданно пышут энергией и огнем. Не узнать и десантника Терентьева — в минуты смертельной опасности человек обрел веру в себя, и никаким карателям эту веру у него не отнять.
— А мне Юрий Никитич абсолютный покой прописал,— острит Баженов. И кругом вспыхивают на миг лучистые усмешки.
На том берегу Ухлясти, в лагере Аксеныча, рассыпается исступленная трескотня пулеметов и автоматов. Между нами и карателями — триста метров Хачинского леса. Тянутся секунды, минуты...
— А что за молодец Завалишин, наш пулеметчик! — невероятной скороговоркой рассказывает раненым Лапшин, командир взвода фроловского отряда,— Держал эсэсовцев у Трилесья, уже когда они заняли и Дабужу и Бовки. А когда патроны кончились, из горящего дома, как из костра, выскочил... Мы думали, погиб он... по болоту до леса ползком добирался. Но Голубев, старший лейтенант, вот герой! И жена его тоже. Голубев — тот, что из-под Бреста к нам пришел, пограничник. В Бовках на кладбище оборону держал. Немцы никак его выбить не могли, стали палить из батальонных минометов. Их у них штук шесть вдоль опушки. А Голубев держится — приказа-то нет отходить. Его с жинкой накрыло целой серией мин. Трах-тара-рах!.. Мы кинулись к ним. Дым рассеялся. Весь в крови, без ног лежит. Рядом — жена. Не разобрать — где лицо, где затылок, и живот весь разворочен. Мы стоим над ними с плащ-палатками — тащить, вынести хотели — и не знаем, за что взяться. А Голубев нам вдруг:
«Не нужно, друзья. Прорывайтесь болотом в лес. Крепитесь, братья! Стойте духом! Прощайте!» И выхватил пистолет. Хотел жену застрелить, чтобы не мучилась. Да рука дрогнула. А жена просит в горячке: «Стреляй скорей, милый! Люблю... Стреляй!..» Первый выстрел — в жену, второй — себе в висок...
— Надо, чтобы их к ордену представили,— запальчиво, словно предвидя возражения, говорит Баженов,— к Красному Знамени — не меньше. Они и Брестскую крепость защищали.
В мое плечо больно впиваются чьи-то пальцы. Позади с лицом буйно помешанного стоит Ефимов. В глазах его, устремленных на Лапшина, и радость, и горе, и гордость, и стыд...
— Он, Голубев, и жена тоже... — говорит он срывающимся голосом,— их посадили ни за что в тридцать седьмом. Самсонов хотел Голубева в штаб взять, но когда узнал... Я от-стоял их тогда...
«Чему ты удивляешься? — хотел я спросить Ефимова. — Тому, что Голубев не дал своей обиде перебродить в ненависть?»
— Тогда мало Красного Знамени,— распоряжается Баженов. — На орден Ленина надо!
Такую обиду забыть может только настоящий человек!
Над лагерем начинают вдруг очередями рваться разрывные пули, и на какую-то долю секунды все застывает — все, кроме ветреной светотени в лесу. Самсонов приседает... За хлестким треском разрывных слышен близкий всхрап мотора, трещат под гусеницами танка бревна Горбатого моста. От моста напрямик — шестьдесят метров до лагеря! Падают, плавно кружатся сбитые пулями листья. Это лупит пулемет из танка...
Толчок в ноги — взрыв! И разноголосый рокот мотора, и вопли автоматов, и частая-частая дробь пулеметов — и все утопает на долгую минуту в громовом ударе. Гулко охает лес.
— Что... что это?! жалобно спрашивает Самсонов.
Грохот стрельбы на том берегу реки вздымается с новой силой, с новым ожесточением, но не слышно уже ни рокота танка, ни разрывов пуль над головой.
— Мост полетел! — кричу я Самсонову. И с трудом сдерживаю желание встряхнуть его силой: нельзя так, на тебя смотрят, ты же командир!.. Куда девался чванливо-надменный вид, начальственная осанка!..
— Что с медикаментами делать? — подбегает к Самсонову Юрий Никитич. Этого обстрел не прижимает к земле, этот спокоен и деловит. — Раненые к эвакуации готовы!
— Командир велел закопать лишние медикаменты,— отвечает Самарин за Самсонова.
Он все время держится рядом с капитаном. — Самые нужные раздать бойцам.
Я хватаю Никитича за руку, волоку за собой.
— Давай! Давай! Мы сами закопаем...
Баженов быстро возвращается с двумя лопатами. Не так-то легко управлять лопатой одной рукой. Левая рука дергается бессильно. Рана, рука, плечо — все горит. Но воздух в лагере тоже горит, пышет жаром, заглушает боль... Минутами так и подмывает бросить лопату, кинуться в кусты, бежать, бежать... Но все молча делают дело. У Блатова вон уже все лошади в хомутах...
Юрий Никитич ловко сортирует перевязочный материал, инструменты, пакетики и склянки с лекарствами. Одни запихивает в санитарную сумку, другие кладет осторожно в ящик. Люда наскоро перевязывает голову раненого. Это Верзун — спасенный нами в Церковном Осовце партизан. Вода льет с него ручьями. Он только что переплыл Ухлясть. На гимнастерке — кровавые размоины...
Немцы пьяные вдрызг! — рассказывает Верзун. — Гонят впереди мирных жителей с бороной по шляху. Мин, сволочи, боятся! Фроловский лагерь горит. Лагерь Курпоченко тоже расчихвостили... Я с Аксенычем сюда приплыл. А про Голубева слыхали?..
Каратели палят наугад — разрывные щелкают высоко над головой. Будто на деревьях, над шалашами
