потолще, клацают затворами. На поляну выбегает Володька Щелкунов.
— Немцы прочесывают лес!
— Занять оборону! — шепчет побелевшими губами Самсонов. На Горбатом мосту, после убийства Богомаза, «товарищ капитан» был гораздо спокойнее. «Товарищ капитан»! Ты никогда не был капитаном, Самсонов, давно перестал быть товарищем!
— Без паники! — грозно рычит Кухарченко. — Их пока немного. Видали? Киселев — и тот сапоги не кинул! Мы им сейчас дадим жизни!..
— Леша! Выдели охрану для штаба! — приказывает, нет, скорее просит, умоляет
Самсонов.
Все ближе трескотня автоматов. Совсем близко гудят дизели. Трудно понять, сколько там, близ опушки, машин. Но наши люди и не думают паниковать — за три месяца они стали настоящими партизанами.
Ко мне подползает Алеся. Что с ней? Неужели она испугалась? Быть этого не может!
Она же храбрая девчонка! Но лицо у нее пепельно-серое, искаженное.
— Витя! — шепчет она. — Что же это такое? Только что Юрий Никитич сказал. Вовсе
Юру Смирнова и не передали бажуковцам, и те его нигде не спрятали.
— Где же он?
— Юрий Никитич сказал Самсонову, что он не транспортабелен, что он — живые мощи, что его нельзя больше по лесу таскать. Самсонов хотел отдать его обратно Бажукову — зачем, мол, нам чужие раненые в такое время. Бажуков не принял — у вас, мол, есть врач, а у меня нет. Тогда Самсонов по секрету приказал Юрию Никитичу отравить его или впрыснуть ему воздух в вену — зачем, говорит, ему мучиться.
Я не просто похолодел. У меня словно замерзла кровь в жилах. Взволнованный Алесин шепот заглушал автоматную трескотню.
— Юрий Никитич отказался наотрез, предложил даже остаться с ним в лесу. «Нет,— говорит Самсонов,— ты нужен бригаде». Самсонов приказал Кухарченко застрелить Смирнова из «бесшумки». Кухарченко отказался — заявил, что своих раненых добивать никогда не будет. Тогда по приказу Самсонова...
«Тогда по приказу Самсонова...» Каждое слово царапает по нервам мозга.
— Ефимов увел Юру в лес...
«Ефимов увел Юру в лес...» Царапает, оставляя незаживающие раны.
— И убил его выстрелом из «бесшумки» в затылок...
«И убил его... выстрелом из «бесшумки» в затылок...»
Сжимая взведенный наган в руке, я пополз к Самсонову.
Алеся вскрикнула, ползла рядом, уговаривала, хватала за руку. Я полз дальше. Самсонов совершил еще одно убийство. Самсонов погасил свет жизни еще в одной паре честных глаз, выстрелил кровавой рукой подручного в святой закон, закон товарищества, в затылок раненого десантника. Эхо того приглушенного выстрела в лесу до конца жизни не умолкнет в ушах.
— Не надо, милый! Не надо! Умоляю тебя!..
Уже впереди, за поляной, часто рвутся разрывные из немецких автоматов. Внезапно кто-то вырывает у меня пистолет. Это Самарин.
— Ты с ума сошел,— шепчет он. — Опять в одиночку. Запрещаю... Не смей, слышишь?
— Отдай наган!
— Обещай, дай слово.
Из кустов доносится голос Самсонова:
— Раненые, женщины, нестроевики, отходите, отходите! Радисты! Студеникин, Токарев! И вы с ними... — Я вижу его. Он трясущейся рукой машет туда, где еще спокойно, где не стреляют и не гудят машины с немцами, где молчит непотревоженный лес. — Ты, ты и ты!., тычет он пальцем. — Десантники Барашков, Горчаков, Терентьев... за рацию отвечаете головой!.. А ты. Гущин, охраняй здесь меня! В сумке меня — вся наша работа, все наши ордена!
Он хлопает по кожаной полевой сумке, туго набитой отчетами, тетрадями журнала боевых действий, наградными документами. Самарин протягивает мне наган.
Раненые, женщины бегут, спотыкаются, падают. Мелькают пестрые, белые перевязки.. Прыгают зеленые квадратные сумки с рацией и питанием на боках у Токарева. Звякает где-то ведро. Свистит ветер. Мимо проносятся стволы деревьев, то набегая, то отскакивая. Бьют в лицо тугие ветки. Железная кора режет, царапает ладони...
Позади — не там, где остался отряд, а еще дальше, на опушке,— стучат выстрелы, то порознь, то сливаясь в сплошной грохот. Ветер то усиливает, то заглушает шум пальбы. Моторы заглохли. Каратели, наверно, уже вошли в рощицу. Лупят вслепую из батальонных минометов. Люди бегут быстрее. Кончилась рощица, но за неширокой залежью виднеется высокий лес.
Метров пятьсот отбежали... Довольно, надо организоваться, а то можно растерять людей. Собрать бойцов, а потом еще с полкилометра отойти. Товарищи в бой еще не вступили...
— Стой! — кричу я бегущему впереди партизану. — Передай, чтоб остановились!
Рана пошаливает. Кружится, становится невесомой голова, поташнивает, то темнеет, то вспыхивает день мириадами светлых мотыльков. Наган в руке тяжелее ручника. Люди останавливаются, скучиваются в толпу. Там, сзади, стреляют, но настоящий бой еще не начался.
— Ну, кто тут с оружием? Кто нас охраняет? — спрашиваю партизан. — Давайте разберемся. Здоровые, ко мне! Безоружные на месте. А радист где? Токарев? Радист где?
— Студеникин там застрял. А рация с электропитанием у меня.
— Барашков! И ты с нами? Кто тут еще из десантников имеется?
— Не знаю. Все в один момент получилось. Вот Колька Сазонов и Колька Шорин.
— Так. И Терентьев тут? Ага! Пулеметчик! Сколько у нас пулеметов? Три «дегтяря», один «Универсал». Здорово! — Как фамилия?
— Завалишии Павел.
— Герой обороны Трилесина? Иди-ка, Павел, на ту поляну, по нашим следам.
Посторожи, пока мы тут разберемся
— Второй номер мой там остался.
— Ничего. Вот Терентьев с тобой пойдет. Ну-ка, Баженов, сосчитай людей! Вы, товарищи, будете неотлучно следовать за Токаревым. У него — рация. Отвечаете за нее головой. Автомата ни одного?.. Сейчас пойдем. Люда!.. А муж твой, Юрий Никитич, где? Там остался? А Алеся где? Ну, сколько?..
— Раненых и женщин там много осталось,— докладывает Баженов,— не все тут. У нас человек десять раненых всего и девятнадцать женщин из разных отрядов. Здоровых ровно тридцать человек. Всего около шестидесяти человек.
— Нда! Баженов, возьми десять здоровых бойцов, два пулемета и прикрывай наш отход. Ты, Барашков, бери пять человек в головной дозор. Остальные за мной. Держи дистанцию в три метра... Марш!
Я стою, и мимо меня проходят сперва три Николая в головном дозоре, потом, один за другим, строго соблюдая трехметровую дистанцию, идут партизаны, санитарки, раненые...
Увидев Алесю, я вздрагиваю, и в груди тает комок тревоги. Она проходит мимо так близко, что я вижу в глазах ее золотые искорки. За ней идет Токарев с радиостанцией. И вдруг в каком-то озарении пришло оно — самое смелое и важное решение моей жизни...
«Целый отряд»,— сказал Баженов. Правильно сказал, правильно сказал, черт возьми!
Ослепительно яркой, все озаряющей ракетой загорается вдруг в мозгу дерзкая мысль:
«Уйти, уйти с радиостанцией!» В этом — весь смысл разговора с Самариным. Нас шестьдесят человек! Когда мы начинали, нас было всего одиннадцать человек! Одним ударом разрубить все узлы! Богомаз! Выход найден! Нет, ты не умер, наш товарищ, раз ты и сейчас управляешь судьбами!.. Выход найден, Богомаз!
Самсонов хочет бежать через линию фронта, хочет всех нас сделать дезертирами, хочет сделать то, что не смогли сделать каратели — разгромить бригаду. Это ему не удастся! Он хочет оклеветать Аксеныча, Полевого, Мордашкина, Дзюбу и всех покинувших его партизан, так как предал тебя, Богомаз, тебя, Надя, тебя, Юрий Смирнов! Это не удастся ему. И сам он крепко призадумается, прежде чем пойти без
