рука затерялась в траве. Я опустился с ним рядом, боязливо притронулся к его руке, проговорил:
— Богомаз! Ты слышишь меня?
Мои пальцы обожгло кровью. Я отдернул руку. Вода отражала закатный алый пламень неба. Казалось, Богомаз лежит в канаве, до краев наполненной кровью.
— Богомаз! — закричал я, закричал так, что меня услышали на той стороне реки мои товарищи.
Я стал трясти его за плечи. Вялые, податливые плечи... Он глухо застонал, раскрыл мутные, невидящие глаза.
— Свои... — прошептал он чуть слышно, сквозь прерывистое дыхание. Глаза его ожили. — Ты?! прохрипел он. И лицо его, меловое, постаревшее, излизанное зеленой тиной, исказилось ужасной мукой. Он силился поднять пистолет.
— Свои, Богомаз! Свои!
Пистолет упал в воду.
— Сволочь... Ах, сволочь!.. — тяжким стоном выдавил сквозь стиснутые зубы
Богомаз.
Его губы вздрагивали. Он силился что-то сказать и не мог.
«Бредит!» — подумал я и, вскочив на ноги,— жив Богомаз, жив! — стал звать товарищей. Они встали из-за бревен и побежали ко мне. Глаза Богомаза опять закатились. В узких щелях поблескивали белки. Я осторожно приподнял набрякшую ковбойку и майку и, оцепенев, смотрел, завороженный страхом, на большую, с ладонь, рваную рану на левой стороне живота, где комом вспучились петли перебитых кишок. Потом проворно, весь дрожа, я скинул мундир, рубашку, разорвал ее на лоскуты, с помощью подбежавших друзей вытащил Богомаза из канавы и стал перевязывать рану. Пришлось поднять к груди его разодранную взрывом разрывной пули ковбойку. Из рассеченного рубца ее торчала небольшая, со спичку, белая трубочка. Я вынул ее — она оказалась свернутым лоскутом шелка. На мокром от крови шелке было напечатано:
«...Председатель подпольного Минского обкома КП(б)Б Памятное Илья Петрович действительно направляется обкомом в город Могилев для организации подпольно-партизанской борьбы...» Богомаз застонал, руки его потянулись к ране, но я удержал их. Они были вялы, покрыты холодным потом.
Я подобрал пистолет Богомаза — «браунинг» калибра 7.65 миллиметров, с вензелем на рукоятке.
— Богданов! — сказал я срывающимся шепотом. — Богомаза нужно отправить в лагерь на телеге. Как можно скорей.
Юрий Никитич еще спасет ему жизнь. Зови всех на помощь. Пулеметчики, жарьте по лесу! Крой, Емельянов, по левой стороне! Богомаз ранен в левый бок. А ну-ка! Все разом,— скомандовал я. — По лесу! Пли!
Лес молчал. По взбаламученной канаве медленно плыли клочья лягушачьего шелка.
По канаве текла вода, унося кровь Богомаза в Ухлясть.
Я послал Турку Солянина на велосипеде Богомаза в лагерь, наказав ему доложить Самсонову о засаде, объявить тревогу, поднять всех на ноги для лесной облавы, немедленно выслать Юрия Никитича навстречу Богомазу. Богданов помог мне перенести тяжелое, расслабленное тело Богомаза через Горбатый мост к телеге. Когда я опустил голову Богомаза на сумку с пулеметными дисками, прикрыв эту сумку березовыми ветками и чьим-то пиджаком, Богданов судорожно глотнул, провел по сухим губам кончиком языка и сказал дрогнувшим голосом:
— Я сам повезу...
Я приложил ухо к теплой груди Богомаза. Сердце билось часто-часто, неровно, едва слышно.
— Потише вези! — наказал я Богданову. — Осторожнее и быстрее!
Мы молча проводили глазами телегу. Богданов шел сбоку, держа в руках вожжи, то и дело бросая тревожный взгляд на Богомаза.
Кипел, пенился кровавый закат за лесом. В его отсвете странно, зловеще багровели лица партизан, алела вода в Ухлясти, в канаве, в которой только что истекал кровью Богомаз. Я натянул на голое тело мундир и почувствовал вдруг, что страшно устал. Пальцы слиплись от крови. Кровь и зеленая тина въелись в складки ладони. Отвратительным и страшным показался мне в ту минуту мир.
Мы ждали. Ползли минуты. Над мостом бесшумно пролетела большая сумеречная бабочка. Догорал закат в Ухлясти. Над рекой цвета крови и вороненой стали пороховым дымом плыли струйки тумана. И вот в лесу, в стороне Городища, звонко хлестнул выстрел. Как удар током — неожиданный, резкий, потрясающий душу. Не то одиночный из автомата, не то пистолетный выстрел.
Мы ждали. Поднималась ночь. Ночь в лесу не опускается: ночь поднимается из низин и оврагов, затопляет черным половодьем поляны и просеки, заливает мхи и травы, кусты и молодой подлесок, проглатывает лес целиком и незаметно сливается с небом, где еще розовеют медлительные вечерние облака.
Вскоре мы увидели на темном шляхе человека.
— Сюда! — крикнул я, взбегая на мост. И умолк, стал, узнав командира отряда.
Самсонов шел медленно, увязая в песке. Автомат за плечом. На груди он бережно поддерживал завернутую в носовой платок левую руку. Он тяжело дышал. Он подошел так близко ко мне на мосту, что в полутьме я увидел — на чисто выбритой верхней губе бисером блестят капельки пота. Глаза боролись с болью, но глядели строго. Он искоса глянул на меня, на перепачканный мундир, распахнутый на голой заляпанной кровью груди.
— Что с вами, товарищ капитан? — встревоженно спросил кто-то из нас.
— В белку стрелял,— нахмурился он. — Да темновато, промазал. Держал вот так руку у ствола и палец поранил. Слыхали выстрел?
Самсонов осторожно развернул носовой платок и показал нам темный от ожога окровавленный палец с обгрызенным ногтем.
— Как же это вы, товарищ капитан?
— Как, как!! Говорю, дуло парабеллума держал левой рукой... А вы тут что разлеглись — ночевать думаете? Или фронт открывать?
Меня поразило удивительное хладнокровие командира. Зная о засаде, он один пришел к мосту, стрелял по дороге в белок, автомат держал за плечом и не собирался поднимать тревогу. Мне стало стыдно за свои дурные мысли, подозрения... Самсонов — смелый человек!
— Мы ждем помощи, подкрепления из лагеря. Засада... Богомаза ранили... Надо бы лес прочесать.
— Знаю,— сказал нетерпеливо командир. — Все знаю от Богданова. Так-так! Значит, заработал кто- то сто тысяч марок!
Сто тысяч марок? Ах да! Сто тысяч марок назначил за голову Богомаза начальник гестапо штурмбаннфюрер Рихтер!
— Немедленно отправляйся на операцию! — сказал мне Самсонов. — Приказ остается неизменным. Руководство операцией в «Новом свете» поручаю тебе.
Я уставился на Самсонова как на сумасшедшего. Я тоже не трус, но... может быть, где-то рядом, в сгущающихся сумерках, там, где смутная лента шляха пропадает в молчаливо-грозных зарослях, поджидает нас невидимый враг, из засады напавший на Богомаза...
— Да! — вспомнил я вдруг. — Вот, у Богомаза в рубашке было зашито...
Самсонов неловко, из-за раненого пальца, развернул шелковую трубочку.
— Знаю,— сказал он со вздохом. — Он мне показывал эту «шелковку».
Отправляйтесь!
— Но, товарищ капитан... — начал я неуверенно и запнулся.
Самсонов шагнул ко мне вплотную. Лицо его перекосилось. В нем было столько нетерпеливой злобы, что я невольно отшатнулся.
— Никаких «но», когда тебе приказывает командир! — продышал он мне в лицо.
Я потупился. Под нами журчала река. В подернутой рябью воде — вечерняя заря и наши опрокинутые тени. Как в черном и кривом зеркале. Все наоборот, все кверху ногами.
— А Богданов?
