светлая..
Душистый мед-липец горит янтарем, густо стекает с расписной деревянной ложки на блюдце. Не поймешь, какой вкуснее и ароматнее — этот, гречишный, или вот тот, засахаренный, желтый. К ногам жмется мохнатая шавка. На черном лбу у Тузика серебряная звездочка. Тузик дрожит черным мокрым носом, шевелит пушистым хвостом, нервно зевает, лезет лапами на колени.
— Прочь, дурень! Разве собаки едят мед? — гонит его дед и рекомендует нам шавку: — Слуга мой, страж верный, добрая псина. Так опять, говорите, немец наступать начал, на Воронеж аж прет? Знать, сильней, все еще сильней он нас, дуй его в хвост!
— Ничего не сильней! — не соглашается Длинный. — Просто мы…
— Зараз сильней он, сынок. Но ежели мы на него всем миром навалимся да по-русски гвоздить его будем, вот тогда треснет пуп у Гитлера!
Хрустящая хлебная корочка, теплая пахучая мякоть, острый холодок малосольного огурца. Из сеней доносится запах прошлогодних яблок. Вот они в миске — антоновка и «цыганки»… Конечно, и яблоки и хлеб — горького урожая сорок первого года. Звонок смех Минодоры — она нет-нет да и прыснет в кулак, глядя на Длинного. А губы у нее красные и сочные, как земляника…
— Внучка вон уж как налилась, — болтает дед, — кровь с молоком, самой что ни на есть спелости, а все в девках сидит из-за фашистов проклятых…
Минодора вспыхивает, машет на деда руками, прикрывается рукавом. У Длинного пунцово пылают оттопыренные уши.
Минодора ловко ловит рукой юркую моль в кулачок, спешит сменить тему разговора:
— Надо бы, дедусь, в шкафу посыпать…
— Эх, девонька! До нафталину ли теперь, с молью ли воевать! Спасибо партизанам, прогнали германов до Быхова, до Пропойска, живем безданно-беспошлинно, да не ровен час. Ох, силен он еще… Бунтуется у меня пчела, не к добру это…
— А я верю, что наши победят к осени, — твердо заявляет Минодора. — И поеду я в Слуцк свое педучилище кончать!
В полутьме сеней Длинный остановился и замямлил:
— Ты ступай потихоньку, а я… того, догоню. Вот только скажу деду пару слов, яблок возьму на дорогу…
…Он догнал меня за околицей и долго шел рядом, молча улыбаясь каким-то своим мыслям, то и дело оглядываясь на Красницу, на дом с аистовым гнездом. Сбочь шляха отцветали озимые. На ветле стонала горлинка.
— Ну как? — осведомился я ехидным тоном. — Поцеловался на прощанье с дедом?
Длинный глянул на меня обалдело и расхохотался, достал несколько яблок из карманов хлопчатобумажных красноармейских шаровар, произнес уважительно:
— Лопай! Антоновка, апорт, титовка!
— Знаешь, Витька, — заявил он мне неожиданно, — после войны я обязательно приеду сюда, в Красницу, жениться!
В немом изумлении уставился я на друга. Лицо у этого восемнадцатилетнего жениха лошадиное, нос как у Буратиыо, русые волосы торчат космами во все стороны. Воротник гимнастерки замусолен до черноты, пуговицы оборваны, куцый ватник продрался на острых локтях, в раструбах кирзовых голенищ тощие икры. «Длинный» — это партизанское прозвище, среди десантников Володьку нередко называли Дон-Кихотом. Только лакированный комсоставский ремень со звездой на медной пряжке и портупеей, наган, гранаты, рожки в голенищах да фрицевский тридцатидвуха рядный 38–40 поперек груди придают Длинному, одному из лучших разведчиков отряда, лихой, воинственный вид. Меня прорвало:
— Раскис, разлимонился! Тоже мне жених! На смазливую девчонку польстился. Только канарейки в клетке не хватает. Немцы Севастополь взяли, а она барахло свое нафталинит! Какое право она имеет салфетки крахмалить, когда весь мир кровью обливается?! Эх, ты… Тузик!
— Молчи, дурак! — весело отрезал Длинный. — У Минодоры отец и брат в армии. Брат — летчик, отец — комиссар полка. Да и сама она такие сведения из Могилева да Быхова носит, что мы только ахаем! А что они с дедом за прежнюю, мирную жизнь цепляются, так в этом ничего дурного нет. Минодора даже затеяла детей в Краснице грамоте учить. Это, брат, такая девушка!.. И старикан мировой. Воск, правда, отдает церкви на свечи, так и то во имя победы над «нехристями-хрицами»!..
Володька Длинный засмеялся счастливо, вытянулся и, задрав к небу длинные руки, заорал во весь голос:
— Жениться-я-я приеду-у-у!..
И голос жениха далеко разнесся по зреющей ниве, обгоняя волны, катившие по зеленому морю ржи, пугая жаворонка в поднебесье.
Месяц липец. Июль, значит. Пенятся, медово благоухают липы.
Он повернулся ко мне:
— Что ты, скептик, понимаешь! — Почему-то слово «скептик» было ругательством в нашем отряде. — Ты глянь вокруг, до чего жить хорошо! Совестно немного, война все-таки. Но я никогда не был так счастлив. Душа у меня поет, ну прямо как хор Пятницкого! «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы и обнять любимую свою!..»
Я не посмел, конечно, признаться Длинному, что и я уже успел влюбиться в его Минодору. А что? Любовь с первого взгляда. С той самой минуты, когда ее пальцы, протянутые к ставням, загорелись солнечно-алым, светом и вся она стала какая-то солнечная. И весь день озарился каким-то особенным светом…
Наша диверсионно-разведывательная группа ездила ночью на хозяйственную операцию под Чаусы. В лагерь вернулись к полудню. Часовой у Горбатого моста, здоровенный парень из Красницы, стоял на посту и плакал. В ответ на наши недоуменные расспросы он проговорил:
— Фашисты спалили Красницу… Сегодня утром… Со всеми жителями…
Эта весть оглушила нас, будто мы вдруг разом услышали крики заживо сжигаемых людей, рев пожара, треск пальбы, вопли обезумевших от ярости и страха перед своим преступлением немцев и полицаев. И июльский полдень померк вдруг, словно при солнечном затмении.
— Всех? — переспросил я часового, судорожно вцепившись в грядку телеги.
Минодора, дед Белорус-Белоус… Почему-то вспомнился чернолобый Тузик…
— Поголовно! — ответил часовой мертвым голосом, размазывая слезы на щеках. — Вот ведь дело вышло. Помните, Сашко Покатило самолет ихний сбил над Красницей? Вот за то и спалили германы-эсэсовцы всю нашу веску до синя пороха…
Пулеметчика Сашка Покатило мы все отлично знали. Лейтенант-окруженец, он одним из первых пришел в местный отряд Якова Аксеныча Курпоченко. И я отлично помнил, как ему удалось сбить этот «мессер». Наша группа повстречалась в то утро недалеко от Красницы с группой Аксеныча. Мы возвращались домой, в лагерь, после минирования шоссе Могилев — Гомель, а Аксеныч ночью «раскурочил» маслозавод, кажется, в Долгом Мохе. Стоим, курим, а тут как раз этот «Ме-109» летит с востока почти на бреющем. Ясно видим номер на фюзеляже, черные кресты на крыльях, косую свастику на хвосте, обведенную желтой краской. «Ме-109» — одномоторный истребитель, скорость — до шестисот километров в час, вооружен пушкой и двумя пулеметами.
— Дозволь — пугну? — говорит Покатило Аксенычу, снимая «ручник» с плеча.
— Разрешаю, — отвечает, — ежели собьешь.
РПД мог поражать самолеты на дистанциях до пятисот метров. Выпускал он до восьмидесяти пуль в минуту. Обычно полагалось стрелять короткими очередями.
Сашко Покатило установил прицел, положил дуло «дегтяря» на плечо нашего отрядного богатыря Витьки Токарева, прицелился как положено (на сто метров высоты один корпус самолета — упреждение), дал длинную, на весь диск, очередь, целясь в мотор и в желтое клепаное брюхо, и все мы с изумлением увидели, как «мессер» распустил черный шлейф дыма и пошел на вынужденную посадку. Приземлился одноместный «мессер» далеко за перелеском, и мы не успели схватить пилота. Раненный, он добрался до своего аэродрома под Старым Быховом и все рассказал. Немцы сразу изменили свою воздушную трассу,
