Том 6. Пьесы 1901-1906

Конь. Какой штопор?

Генерал. Этот… как его? Плоский… Ползучий…

Конь. Пологий. Не знаю.

Генерал (идет в палатку). Найди!

(Захар, опустив голову и вытирая платком очки, ходит; Надя задумчиво сидит на стуле; Татьяна стоит, наблюдая.)

Татьяна. Известно, кто убил?

Захар. Они говорят — не знаем, но — найдем… Конечно, они знают. Я думаю… (Оглядываясь, понижает голос.) Это коллективное решение… заговор! Говоря правду, он раздражал их, даже издевался над ними. В нем была этакая болезненная особенность… он любил власть… И вот они… ужасно это, ужасно своей простотой! Убили человека и смотрят такими ясными глазами, как бы совершенно не понимая своего преступления… Так страшно просто!

Татьяна. Говорят, Скроботов хотел стрелять, но кто-то из них вырвал у него револьвер и…

Захар. Это все равно. Убили они… а не он…

Надя. Ты бы сел… а?

Захар. Зачем он вызвал солдат? Они об этом узнали… они всё знают! И это ускорило его смерть. Я, конечно, должен был открыть завод… в противном случае, я надолго испортил бы мои отношения с ними. Теперь такое время, когда к ним необходимо относиться более внимательно и мягко… и кто знает, чем оно может кончиться? В такие эпохи разумный человек должен иметь друзей в массах… (Левшин идет в глубине сцены.) Это кто идет?

Левшин. Это мы ходим… охраняем.

Захар. Что, Ефимыч, убили человека, а теперь вот стали ласковые, смирные, а?

Левшин. Мы, Захар Иванович, всегда такие… смирные.

Захар (внушительно). Да. И смиренно убиваете?.. Кстати, ты, Левшин, что-то там проповедуешь… какое-то новое учение — не нужно денег, не нужно хозяев и прочее… Это простительно… то есть понятно у Льва Толстого, да… Ты бы, мой друг, прекратил это! Из таких разговоров ничего хорошего для тебя не будет.

(Татьяна и Надя идут направо, где звучат голоса Синцова и Якова; из-за деревьев появляется Ягодин.)

Левшин (спокойно). Да я что говорю? Пожил, подумал, ну и говорю…

Захар. Хозяева — не звери, вот что надо понимать… Ты знаешь — я не злой человек, я всегда готов помочь вам, я желаю добра…

Левшин (вздохнув). Кто себе зла желает?

Захар. Ты пойми — я вам, вам хочу добра!

Левшин. Мы понимаем…

Захар (посмотрев на него). Нет, ты ошибаешься. Вы не понимаете. Странные вы люди! То — звери, то — дети…

(Идет прочь. Левшин, опираясь руками на палку, смотрит вслед ему.)

Ягодин. Опять проповедь читал?

Левшин. Китаец… Совсем китаец… Что говорит? Ничего, кроме себя, не может понять…

Ягодин. Добра, говорит, хочу…

Левшин. Вот, вот!

Ягодин. Идем, а то вон они!..

(Идут в глубину сцены. Справа Татьяна, Надя, Яков, Синцов.)

Надя. Кружимся мы все, ходим… точно во сне.

Татьяна. Хотите закусить, Матвей Николаевич?

Синцов. Дайте лучше стакан чаю… Я сегодня говорил, говорил… даже горло болит.

Надя. Вы ничего не бойтесь?

Синцов (садясь за стол). Я? Ничего!

Надя. А мне страшно!.. Вдруг все как-то спуталось, и я уж и не понимаю… где хорошие люди, где — дурные?

Синцов (улыбаясь). Распутается. Вы только не бойтесь думать… думайте бесстрашно, до конца!.. Вообще — бояться нечего.

Татьяна. Вы полагаете — все успокоилось?

Синцов. Да. Рабочие редко побеждают, и даже маленькие победы дают им большое удовлетворение.

Надя. Вы их любите?

Синцов. Это не то слово. Я с ними долго жил, знаю их, вижу их силу… верю в их разум…

Татьяна. И в то, что им принадлежит будущее?

Синцов. И в это.

Надя. Будущее… Вот чего я не могу себе представить.

Татьяна (усмехаясь). Они очень хитрые, эти ваши пролетарии! Мы с Надей пробовали говорить с ними… вышло глупо…

Надя. Обидно даже. Старик говорил так, точно мы обе — какие-то нехорошие люди… шпионы, что ли! Тут есть другой… Греков… он иначе смотрит на людей. А старик все улыбается… И — так, точно ему жалко нас, точно мы бальные!..

Татьяна. Не пей ты так много, Яков! Неприятно смотреть.

Яков. Что ж мне делать?

Синцов. Разве уж нечего?

Яков. Питаю отвращение… непобедимое отвращение к деловитости и к делам. Я, видите ли, человек третьей группы…

Синцов. Как?

Яков. Так уж! Люди делятся на три группы: одни — всю жизнь работают, другие — копят деньги, а третьи — не хотят работать для хлеба, — это же бессмысленно! — и не могут копить денег — это и глупо и неловко как-то. Так вот я — из третьей группы. К ней принадлежат все лентяи, бродяги, монахи, нищие и другие приживалы мира сего.

Надя. Скучно ты говоришь, дядя! И совсем ты не такой, а просто — ты добрый, мягкий.

Яков. То есть никуда не гожусь. Я это понял еще в школе. Люди уже в юности делятся на три группы…

Татьяна. Надя верно сказала: это скучно, Яков…

Яков. Согласен. Матвей Николаевич, как вы думаете, жизнь имеет лицо?

Синцов. Может быть…

Яков. Имеет. Оно всегда — молодое. Не так давно жизнь смотрела на меня равнодушно, а теперь смотрит строго и спрашивает… спрашивает: «Вы кто такой? Вы куда идете, а?» (Он испуган чем-то, хочет улыбнуться, но губы у него дрожат, не слушаются, лицо искажает жалкая гримаса.)

Татьяна. Ты оставь это, пожалуйста, Яков!.. Вон прокурор гуляет… мне бы не хотелось, чтобы ты при нем говорил.

Яков. Хорошо.

Надя (тихо). Все чего-то ждут… и боятся. Почему мне запрещают знакомиться с рабочими? Это глупо!

Николай (подходит). Могу я попросить стакан чая?