– Нет, это не для меня. И больше по такому поводу не вызывайте, – сказал он.
И остался в артели, где работал все долгие годы от одной мировой войны до другой. По-своему, как мог, помогал нашей армии. Голодал, как все. Мерз, как все. Страдал, как все. И удивлялся тому, что все еще жив.
– Видно, закалка спортивная спасает, – говорил он, точно извиняясь перед кем-то.
В Ленинграде наступила блокадная весна сорок второго года. Одна из самых страшных и героических страниц в истории города на Неве, в истории нашего народа. Уже десятки раз враги объявляли Ленинград уничтоженным, потерявшим способность к сопротивлению, а он сражался и наносил удары, работал, строил танки и корабли, создавал новые симфонии и поэмы, ставил спектакли… Все это Давалось нелегко.
Сто двадцать пять блокадных грамм С огнем и кровью пополам…
Эти слова, принадлежащие перу и сердцу Ольги Берггольц, объясняют все. Но чем яростней наседал враг, чем трудней становилось городу, тем все больше новых доказательств своего бессмертия предъявлял он врагу. Одним из них был футбольный матч, сыгранный 6 мая 1942 года на стадионе имени В. И. Ленина между мастерами ленинградского «Динамо» и Балтийского флотского экипажа.
Ровно в полдень судья всесоюзной категории Николай Харитонович Усов, известный в стране рефери, вызвал команды на поле. Футболисты выстроились в центре и, повернувшись лицом к трибунам, поднятием рук приветствовали немногочисленных зрителей, каждый из которых был, несомненно, героем. Среди них оказался и Николай Детлов.
– Ну-ка, скажи, кто у динамовцев вышел, – попросил он своего провожатого, молодого рабочего с Металлического Леонида Сычева.
– Набутов, Московцев, Орешкин, Сычев, Дмитрий Федоров, Валентин Федоров, Сазонов, Шурик Федоров, Алов, Викторов, Архангельский, – перечислял парень.
– Молодцы. Такой состав и в мирное время мог бы переломить любую силу. Ну ты мне рассказывай, ничего не опускай.
– Хорошо, дядя Коля!
И вот игра началась. Словно почуяв что-то недоброе, словно желая во что бы то ни стало помешать ей, этой игре, враг начал жестокий артиллерийский обстрел. Тяжелые снаряды рвались неподалеку от стадиона, некоторые даже залетали на запасное, тренировочное, поле и рвались там с раздирающим душу треском.
– Нервничают немцы, Ленька, – потирал от удовольствия руки Детлов, – страшатся нас, ленинградцев. И не зря. Скоро им хребет сломаем. Ну да ладно, говори, чего там происходит.
Они сидели на освещенной солнцем трибуне, на девяносто минут забыв о голоде, о блокаде, о проклятых гитлеровцах, и жили страстями, бушевавшими на футбольном поле.
– Ну как там дела, Ленька? – волновался Детлов. – Эх, табачку бы раздобыть сейчас…
– Дела неважные, дядя Коля. Ребята еле ноги передвигают… Какой там футбол нежрамши?!
– Ничего, Ленька, разбегаются… Не такие у нас парни, чтобы не разбегаться…
Прошло минуть десять, футболисты и впрямь словно забыли о голодной зиме, о том, что давно уже не знали тренировки. Откуда-то нашлись силы, даже азарт, – и дело пошло повеселее. Пришлось Николаю Усову и штрафные назначать, и замечания делать за нарушение правил, и споры прерывать, и успокаивать наиболее горячие головы.
Вот уже пошли голы (динамовцы провели в ворота соперников шесть мячей и пропустили в свои один), и, как обычно бывает в таких случаях, защитники моряков при каждой неудаче укоризненно смотрели на вратаря, а вратарь, в свою очередь, смотрел на игроков обороны. Словом, матч был как матч. И в этой кажущейся обыденности заключалось все его особое величие.
Было ровно тринадцать часов сорок пять минут, когда судья дал свисток и соперники попарно, обнявшись, пошли в раздевалку. Не было никаких особых оваций – у людей, сидевших на трибунах, просто не хватало сил для этого. Но каждый – и тот, кто участвовал в этом матче, и тот, кто оказался его свидетелем, – чувствовал себя необычайно счастливым, чувствовал, что совершил большое и важное дело.
– Все, – поднялся и размял затекшие ноги Ленька, – пошли, дядя Коля.
– Ты иди, сынок, – ответил ему Детлов, – а я еще побуду здесь немного. Посижу…
– Я тоже останусь. Вам плохо стало, а? – встревожилось, встрепенулось мальчишечье сердце.
– Иди, Лень, иди… Мне одному тут побыть хочется… Понимаешь – одному…
И было в его голосе что-то такое, какие-то такие, новые для Леньки, нотки, что он согласно замотал головой.
– Хорошо, дядь Коль, хорошо. Я пойду.
Но он не ушел, а лишь перебрался на противоположную трибуну – развороченную снарядами, растасканную на дрова – и притаился. Любил он этого неугомонного старика. Не посмел оставить одного.
Стадион быстро опустел. Где-то сравнительно далеко, примерно у Кировского завода, тяжело ухали снаряды. Потом от Ораниенбаума ветер донес сухую пулеметную дробь. А здесь было тихо, ласково грело и нежило солнышко, и только обрывки газет двигались и шуршали на асфальте, как мыши в подполье.
Николай Детлов долго сидел один, подперев голову руками. Потом встал и, осторожно переступая ногами, стал спускаться вниз – ряд за рядом, ряд за рядом. Вот он уже подобрался к штакетнику, перелез через него и ступил на газон футбольного поля – зеленого, яркого, несмотря ни на что. И он пошел по этому полю – от ворот до ворот – неторопливым шагом, низко склонив голову. О чем он думал в те минуты? Может быть, вспоминал свою такую далекую и такую недолгую молодость? Может, рисовал в своем воображении давно отшумевшие футбольные сражения и видел себя вновь крепким и здоровым, подхваченным! горячим ветром атак? Может быть, прикидывал, сколько ног оставили здесь, на этой земле, свои отпечатки, и шептал фамилии людей, дорогих его памяти и сердцу? Кто сможет отгадать эту загадку…
