такое любопытство по отношению к врачам? — спросил, улыбаясь, профессор. — Что касается Рапачини, то утверждают, и я, хорошо знающий этого человека, отвечаю за справедливость этого утверждения, что для него наука важнее всего человечества. Пациенты интересуют его лишь как объекты для все новых и новых опытов. Он не колеблясь пожертвует человеческой жизнью, включая свою собственную и жизнь самого дорогого ему существа, ради того, чтобы прибавить еще хоть одну крупицу к груде приобретенных ранее знаний.
— Поистине, он страшный человек! — воскликнул Джованни, припомнив холодное, испытующее выражение лица Рапачини. — А вместе с тем, достопочтенный профессор, не свидетельствует ли все это о благородстве его души? Многие ли способны на такую возвышенную любовь к науке?
— Избави нас боже от них! — ответил профессор несколько раздраженно. — По крайней мере до тех пор, пока они не станут придерживаться более здравых взглядов на искусство исцеления, чем те, которым следует Рапачини. Его теория состоит в том, что все лечебные свойства заключены в субстанциях, которые мы именуем растительными ядами. Именно их он и выращивает своими собственными руками и, как говорят, вывел новые виды ядов, во много раз опаснее тех, которыми природа и без помощи этого ученого мужа так досаждает человечеству. Нельзя отрицать, однако, что синьор доктор приносит своими смертоносными ядами значительно меньше вреда, чем можно было от него ожидать. Были случаи, когда он совершил, или казалось, что совершил, чудесные исцеления. Но мое личное мнение, синьор Джованни, состоит в том, что не следует приписывать его заслугам то, что вероятнее всего было лишь делом случая. Что же касается неудач, то они должны быть поставлены ему в вину, ибо, безусловно, являются результатом его собственных действий.
Молодой человек принял бы слова Пьетро Бальони с некоторой долей скептицизма, знай он, что между ним и доктором Рапачини существовало многолетнее соперничество на научном поприще, причем, как все считали, преимущество было на стороне последнего. Желающих лично в этом удостовериться мы отсылаем к старопечатным трактатам обоих ученых, до сих пор хранящимся в библиотеке медицинского факультета Падуанского университета.
— Мне трудно судить, глубокоуважаемый профессор, — промолвил Джованни спустя несколько минут, в течение которых он размышлял об услышанном, насколько велика любовь доктора Рапачини к науке, но, несомненно, у него есть предмет, который он любит еще больше. Это его дочь.
— Вот как! — воскликнул, смеясь, профессор. — Наконец-то мой друг Джованни выдал свой секрет! И до вас дошли слухи о его дочери, по которой сходят с ума все молодые люди Падуи, хотя едва ли среди них найдется и полдюжины тех, кому посчастливилось ее видеть. Я почти ничего не знаю о синьоре Беатриче, за исключением разве того, что, как говорят, Рапачини посвятил эту молодую и прекрасную девушку во все тайны своей науки, и она так овладела ею, что способна занять профессорскую кафедру. Возможно, ее отец мечтает, чтобы она заняла мою. Все прочие слухи настолько нелепы, что к ним не стоит ни прислушиваться, ни повторять их. А потому, синьор Джованни, допейте-ка свой стакан лакрима кристи.
Джованни отправился домой, несколько разгоряченный выпитым вином, воскресившим в его мозгу странные фантазии, связанные с доктором Рапачини и прекрасной Беатриче. По пути, проходя мимо цветочной лавки, он купил букет свежих цветов.
Поднявшись в свою комнату, он тотчас же занял место у открытого окна в тени, отбрасываемой стеной, чтобы иметь возможность наблюдать за садом без риска быть замеченным. Внизу не было ни души. Удивительные растения купались в лучах солнца, время от времени нежно кивая друг другу, как будто это были друзья или родственники. В середине, у полуразрушенного фонтана, возвышался великолепный куст, пурпурные цветы которого, похожие на драгоценные камни, пламенели в лучах солнца и, отражаясь в воде бассейна, наполняли его алым сиянием, которое, казалось, пронизывало воду до самого дна. Сначала, как мы уже сказали, в саду не было ни души. Но вскоре, чего Джованни наполовину боялся, а наполовину трепетно ждал, из портала, украшенного античной скульптурой, вышла молодая девушка. Проходя по дорожке сада между рядами растений, она вдыхала их разнообразные ароматы, подобно одному из тех созданий древней мифологии, которые питались одним лишь запахом цветов. Увидев вновь Беатриче, молодой человек был поражен, насколько ее красота превосходила его первое впечатление. Девушка блистала красотой столь ослепительной, столь яркой, что блеск ее не затмевался даже солнцем, и Джованни казалось, что покрытые тенью части дорожки светлели при ее приближении. Теперь, когда он смог лучше разглядеть ее лицо, оно удивило его своим выражением детской наивности и простодушием — качествами, которые, по его мнению, никак не могли соответствовать ее образу, каким он его себе представлял; это заставило его еще раз задать себе вопрос: к какому роду смертных существ принадлежит эта девушка? И на сей раз он заметил, или вообразил, необыкновенное сходство между прелестной девушкой и великолепным кустом, сходство, которое Беатриче, казалось, доставляло удовольствие подчеркивать цветом и покроем своего платья.
Подойдя к кусту, она со страстной горячностью обняла его и спрятала на его зеленой груди лицо, смешав сверкающие локоны с пурпурными цветами.
— Напои меня своим дыханием, сестра моя! — воскликнула Беатриче. — Я задыхаюсь от обыкновенного воздуха. И подари мне этот цветок, который я бережно срываю со стебля и помещаю у самого своего сердца.
С этими словами прекрасная дочь Рапачини сорвала один из самых роскошных цветков, росших на кусте, и готова уже была прикрепить его к своему корсажу. Но тут случилось странное происшествие, если только и оно не было плодом фантазии Джованни, одурманенного несколькими бокалами тосканского вина. Маленькое оранжевое пресмыкающееся — ящерица или хамелеон, — проползавшее по тропинке, в эту минуту случайно приблизилось к Беатриче. И Джованни показалось — впрочем, отделявшее его расстояние не позволяло рассмотреть такие мелкие подробности, — Джованни показалось, что капля из сломанного стебля упала на голову ящерице, в то же мгновение забившейся в сильных конвульсиях. Секунду спустя маленькое пресмыкающееся лежало бездыханным на освещенной солнцем тропинке. Беатриче, заметившая это странное явление, печально перекрестилась, но не выказала никакого удивления. Оно не помешало ей приколоть злополучный цветок к своему корсажу. Здесь он алел и переливался, словно драгоценный камень, внося последнюю и единственно необходимую черту, доводящую до совершенства прелесть ее лица и платья. Джованни, наклонившись вперед, показался было из тени, но снова отпрянул назад, задрожал и промолвил:
— Не сплю ли я? Вполне ли я владею своими чувствами? Кто это существо? Прекрасная женщина или чудовище?
Беатриче, беззаботно гулявшая по саду, подошла так близко к окну Джованни, что он не мог удержаться и вышел из своего укрытия, чтобы удовлетворить то мучительное и болезненное любопытство, которое она в нем пробуждала. В эту минуту красивая бабочка перелетела через стену в сад; она вероятно, долго порхала по городу, не находя ни цветов, ни зелени среди старинных каменных домов, пока тяжелый аромат растений доктора Рапачини не привлек ее в сад. Прежде чем опуститься на цветы, крылатое существо, видимо, привлеченное красотой Беатриче, стало медленно кружиться над ее головой. И тут, вероятно, зрение обмануло Джованни, ибо ему показалось, что в то время, как Беатриче с детской радостью следила за насекомым, оно все больше и больше теряло силы, пока наконец не упало к ее ногам. Его яркие крылышки затрепетали — бабочка была мертва! Джованни не мог установить никакой видимой причины ее смерти, кроме разве дыхания самой Беатриче, которая опять перекрестилась и с тяжелым вздохом наклонилась над мертвым насекомым.
Невольное движение Джованни привлекло ее внимание к окну. Она подняла глаза и увидела сверкающую золотом волос голову юноши, безупречная красота которого скорее напоминала древнего грека, нежели итальянца, Джованни, едва сознавая, что он делает, бросил к ее ногам букет цветов.
— Синьора, — сказал он, — эти цветы чисты и безвредны. Примите их как знак уважения к вам Джованни Гуасконти.
— Благодарю вас, синьор, — ответила Беатриче голосом, прозвучавшим, как музыка, с лукавым кокетством полуребенка-полуженщины. — Я с радостью принимаю ваш дар и хотела бы предложить вам взамен этот пурпурный цветок, но боюсь, что не смогу добросить его до вашего окна. Поэтому синьору Гуасконти придется удовольствоваться моей благодарностью.
Она подняла букет, упавший в траву, а затем, как бы устыдившись, что, забыв девичью скромность, ответила на любезность незнакомца, быстрыми шагами направилась к дому. Хотя все это свершилось в
