Во время этой тирады лицо Фелисианы приняло крайне пренебрежительное выражение.
— Вы навеки останетесь лишь лощеным варваром, — сказала она дону Андресу, — и доведете меня до головной боли вашими историями о кровавых поединках и вспоротых животах… И вы говорите обо всех этих ужасах с таким восторгом, словно речь идет о чем-то поистине прекрасном.
Несчастный Андрес опустил голову: он читал, как и многие испанцы, глупые филантропические разглагольствования людей с трусливой, тряпичной душой, восстающих против корриды, благороднейшего зрелища, какое когда-либо созерцал человек; и он почувствовал себя отчасти римлянином времен упадка, отчасти скотобойцем, отчасти гладиатором и даже людоедом; и, кроме того, он охотно отдал бы все серебро из своего кошелька тому, кто ему помог бы с честью совершить отступление и не опоздать на открытие корриды.
— Поверьте, дорогой Андрес, — проговорила Фелисиана с иронической улыбкой, — у меня нет намерения соперничать с этими ужасными гавирийскими быками и лишать вас такого большого удовольствия: ваше тело здесь, но душа в цирке. Ступайте, я милосердна и возвращаю вам свободу, но с условием, что вы придете пораньше к маркизе де Бенавидес.
С чуткостью, свидетельствующей о сердечной доброте, Андрес не сразу воспользовался дарованным разрешением, он задержался еще на несколько минут и медленно вышел, словно завороженный прелестью беседы.
Он дошел размеренным шагом до угла улицы Сан-Бернардо и свернул на улицу Де-ла-Луна; и тут, уверенный, что его нельзя видеть с балкона доньи Фелисианы, он удвоил шаг и вскоре очутился на улице Десенганьо.
Чужестранец заметил бы не без удивления, что все пешеходы шли в одном направлении и никто навстречу. Такая странность уличного движения наблюдается в Мадриде по понедельникам между четырьмя и пятью часами пополудни.
Не прошло и несколько минут, как Андрес был уже у фонтана на перекрестке трех улиц — Сан-Луис, Фуенкараль и Орталеса.
Он приближался к цели.
Миновав улицу Кабальеро-де-Грасия, молодой человек вышел на великолепный проспект Алькала, который ведет к городским воротам, ширясь, как река при впадении в море, словно он успел вобрать по пути все мелкие переулки-притоки.
Несмотря на свою ширину, этот прекрасный мадридский проспект (ему вполне могли бы позавидовать Париж и Лондон), окаймленный двумя рядами ослепительно-белых зданий с лазурным просветом в конце, был переполнен в этот час пестрой, оживленной толпой, которая становилась все гуще, все плотнее.
Пешеходы, всадники, экипажи встречались, сталкивались, останавливались среди облаков пыли, веселых восклицаний и бранных слов; возницы отчаянно ругались, палки глухо стучали по спинам норовистых кляч, бубенцы, гроздьями висевшие на шеях мулов, громко звенели; два слова, весьма часто встречающиеся в испанской речи, перелетали от одной группы к другой, как воланы, посылаемые ракетками.
В этом человеческом океане изредка появлялись похожие на кашалотов кареты времен Филиппа IV со стершейся позолотой и поблекшими красками, запряженные четверкой допотопных лошадей; двухместные берлины, поражавшие изысканностью во времена Мануэля Годоя, еле тащились теперь на своих изношенных рессорах, более жалкие, обветшалые, чем парижские «кукушки», вытесненные конкуренцией железных дорог. Как бы олицетворяя собой новейшую эпоху, толпу рассекали омнибусы с упряжкой из шести — восьми мулов, скакавших во весь опор под градом сыпавшихся на них ударов, а прохожие в смятении искали убежища возле подстриженных приземистых деревьев, которыми обсажен проспект Алькала от Сибельского фонтана до Триумфальной арки, возведенный в честь Карла III.
Никогда, с самого начала почтового сообщения, почтовые кареты стоимостью по пяти франков за прогон не достигали умопомрачительной скорости мадридских омнибусов, оно и понятно: омнибусы ходят лишь два часа в неделю, до и после корриды, а необходимость совершать по нескольку переездов за такой короткий срок заставляет выколачивать из мулов все, на что они способны, и, надо сказать, это не идет вразрез с наклонностями возниц.
Андрес шел бодрым упругим шагом, свойственным испанцам, лучшим ходокам в мире, весело позвякивая в кармане несколькими дуро и мелкими монетками, среди которых находился и его билет в sombra por la tarde — в тени барьера, так как он предпочитал сидеть не в удобных ложах, а внизу, опершись на канаты, ограждающие арену на тот случай, если быку вздумается прыгнуть к зрителям. Правда, молодой человек рисковал оказаться бок о бок с крестьянином в пестрой куртке или рядом с каким-нибудь маноло, который будет пыхтеть ему в лицо своей сигаретой, зато отсюда он отлично видел все перипетии боя и мог оценить по достоинству силу и ловкость ударов.
Несмотря на близкую свадьбу, дон Андрес не лишал себя удовольствия любоваться хорошенькими личиками, более или менее скрытыми мантильями из кружев, бархата или тафты. Если какая-нибудь красавица проходила, прикрыв щечку веером на манер зонта, чтобы предохранить от жгучих поцелуев солнца нежную белизну кожи, он ускорял шаг и, обернувшись, словно невзначай, без помехи рассматривал незримые до тех пор черты.
В этот день дон Андрес производил свой обычный смотр с еще большей тщательностью, чем всегда; он не пропускал ни одного смазливого личика, не бросив на него испытующего взгляда. Можно было подумать, что он разыскивает кого-то в толпе.
Говоря по совести, жениху не подобало бы замечать других женщин, кроме его невесты; но такая щепетильная верность встречается разве только в романах, и, хотя дон Андрес не был сродни ни дону Хуану Тенорио, ни дону Хуану де Маранья, его влекло в цирк не только желание насладиться искусными ударами Лука Бланко и племянника Монтеса.
В прошлый понедельник он заметил среди зрителей, сидевших на скамьях под навесом, девушку редкой красоты, выражение лица которой поразило его. Черты прекрасной незнакомки запечатлелись в его памяти с необычайной ясностью, хотя он и недолго любовался ими. Эта случайная встреча не должна была бы оставить след более глубокий, чем мимоходом увиденная картина, поскольку Андрес и юная манола (она принадлежала, по-видимому, к этому слою общества) не обменялись ни единым словом, ни единым знаком, так как сидели в разных рядах. Да и Андрес не имел никаких оснований полагать, что девушка обратила на него внимание, заметила его восхищение. Глаза ее были прикованы к арене и ни разу не отрывались от зрелища, которое, по-видимому, всецело поглощало ее.
Этот эпизод надлежало бы выкинуть из головы за порогом цирка. Однако образ девушки вставал перед мысленным взором Андреса гораздо живее и настойчивее, чем он мог ожидать.
По вечерам, вероятно, сам того не сознавая, Андрес не ограничивал своей прогулки Салоном Прадо, где на поставленных рядами стульях восседает высшее мадридское общество, а, миновав Алькачовский фонтан, углублялся в тенистые аллеи, посещаемые манолами с площади Лавапиес. Он невольно нарушал свои светские привычки в тайной надежде отыскать прелестную незнакомку.
Кроме того, Андрес заметил, — а это уже было знаменательно, — что белокурые волосы Фелисианы принимают против света рискованный оттенок, исправить который едва помогает косметика, — никогда до сих пор он не обращал на это внимание, — и что ее глаза с белесыми ресницами не выражают ничего, кроме сдержанной скуки, как оно и приличествует благовоспитанной молодой особе, и он невольно зевал при мысли о наслаждениях, уготованных ему Гименеем.
В ту самую минуту, когда Андрес проходил под одной из трех арок ворот Алькала, мимо него проехала двуколка, рассекая толпу среди проклятий и улюлюканья, — именно так встречает испанский народ все, что мешает его увеселениям и, по его мнению, наносит ущерб суверенным правам пешехода.
Эта двуколка радовала глаз своим поистине диковинным видом; ее кузов, поддерживаемый двумя огромными ярко-красными колесами, пестрел всевозможными анакреонтическими изображениями: все эти амуры, лиры, тамбурины, волынки, сердца, пронзенные стрелами, целующиеся голубки были, видимо, нарисованы в давние времена скорее смелым, нежели умелым живописцем.
Выстриженный до половины мул потряхивал головой с султаном, вызывая этим движением перезвон бубенцов и колокольчиков. Шорник, смастеривший его упряжь, обладал, по-видимому, недюжинной фантазией и не поскупился на позументы, помпоны, кисточки и разноцветные ленты. Если бы не длинные уши, торчавшие из этого пышного убора, голову мула можно было бы принять издали за движущийся
