Похоже было на то, что он снова влюбляется.
— Боже, ласточка моя, откуда у тебя такая прелесть? — Матушка Спригг стояла перед ними, ошеломленно взирая на ларец. Стелла подняла невидящие, зачарованные глаза.
— Ее подарил мне месье де Кольбер.
— Подарил тебе такую восхитительную рабочую шкатулку? Такой крохе, как ты? Ну, я бы никогда! Это шкатулка для благородной леди. Ну и ну!
Матушка Спригг вряд ли сознавала, какое чувство в ней преобладает — восторг от того, что ее драгоценное дитя получило такой восхитительный подарок, или печаль от того, что не она сама подарила ей шкатулку. И кем же в конце концов был этот благородный джентльмен, чтобы сделать ее ребенку такой подарок? Он поднялся и вежливо стоял рядом с ней.
— Надеюсь, девочка поблагодарила вас должным образом, сэр, — сказала она, и в голосе ее прозвучала едва уловимая суровая нотка. — Стелла, ты поблагодарила джентльмена за этот подарок?
Стелла убрала шкатулку в шкафчик под диваном, где она держала свои самые драгоценные сокровища. Теперь она обернулась, и ее лицо неожиданно вспыхнуло от отчаяния.
— Нет, мама, не… поблагодарила.
— Ну, из всех неблагодарных девочек…
Теперь голос матушки Спригг был так суров, что слезы вдруг выступили на глаза Стеллы. Не сознавая, что делает, она сунула свою руку в руку аббата, отчасти ища защиты, отчасти, чтобы показать ему, как она извиняется за то, что не сказала «спасибо». Он крепко сжал ее маленькую руку; казалось, что этот ребенок плоть от его плоти, часть его существа.
— Мадам, она не была неблагодарной, — вежливо сказал он. — Человеческая благодарность никогда еще не выражалась так прелестно.
Высокопарная речь обеспокоила матушку Спригг. Она сразу и крепко невзлюбила аббата. Чужеземец. Ее задело то, что эти двое стояли, как бы объединившись против нее. Она оглядела их сияющие от счастья лица и к еще большему негодованию отметила, что у обоих были одинаковые темно-серые лучистые глаза.
— Надевай свой плащ, Стелла, — холодно бросила она. — Время идти на рождественские песнопения.
Веселая компания высыпала в сад, возглавляемая отцом Сприггом, который нес заздравную чашу, наполненную сидром и яблоками. За ним шествовала Мэдж, несшая поднос со стаканами. Уже темнело — и Эймос, новый пастух, Дик, его новый помощник, и оба гостя несли зажженные фонари. Стелла, как обычно очень чуткая, жалась, как банный лист, к матушке Спригг, а аббат с доктором восторгались красотой, представшей их глазам.
Все собрались в кружок около старого Герцога Мальборо и тихо постояли минутку. В неожиданно наступившей тишине слышалось уханье совы, бой находящихся за многие мили отсюда церковных часов и странный долгий нарастающий вздох, образуемый приливом, набегающим на Пейтонский пляж, и звучавший в мрачных сумерках, как вздох самой земли.
Жесткая трава уже засеребрилась от тяжелой росы, а неподвижные ветви яблонь образовали на фоне глубокого бутылочно-зеленого неба сложные узоры цвета серебра и эбенового дерева. Свет фонаря бросал теплые отблески на розовые обветренные деревенские лица, неожиданно ставшие сосредоточенными и умиротворенными.
О чем они все думают, вопрошал себя аббат. Изборожденное морщинами бородатое лицо отца Спригга, стоявшего с большой чашей, в которой шипели в сидре горячие яблоки, отдавая ароматом, напоминающим запах ладана, было таким же поглощенным, как лицо священника, исполняющего какой-то священный обряд. Все смотрели на яблоню, и она уже больше не была деревом, а стала старым мудрым языческим богом плодородия, выступавшим в качестве хранителя этого хутора, следящим, чтобы не пропал урожай, чтобы не пересох колодец, чтобы овцы не бросили своих ягнят, а деревья не перестали плодоносить. Кто-то запел, и голос за голосом подхватывали песню. Слова, начинавшиеся со строки «Здоровья славной яблоньке», были скверными рифмованными стишками, но мотив, на который они были сложены, показался аббату гораздо более древним, чем слова.
Песнь окончилась, и каждый, будь то мужчина или женщина, взял стакан, погрузил его в чашу и поднял тост за Бога. Затем отец Спригг поднес чашу к яблоне и выплеснул все, что в ней оставалось, как торжественное возлияние, на скрюченные корни. На этом все был кончено, и смех и веселье возобновились.
Они толпой вошли обратно в кухню, теперь тускло освещенную и тихую с одиноким Солом, сидевшим возле умирающего огня. Никто не промолвил слова, пока отец Спригг и Эймос не принесли со двора рождественское полено и не положили его в очаг. Это была ветка быстро прогорающего ясеня, которая была тщательно высушена, чтобы в нужный момент быстро разгореться. Отец Спригг разложил вокруг нее мелкие ветки яблонь, а Стелла всей своей силой налегла на мехи, и через минуту в очаге бушевало пламя. Матушка Спригг тем временем подошла к духовке, извлекла рождественский хлеб, горячий и сочный, с золотистой коркой, и положила его на обрамленное остролистом деревянное блюдо. А из кувшина на полке достала заплесневелый серый кусочек — последнюю корку прошлогоднего хлеба — и бросила его в пламя. Притихшая до того компания громко зааплодировала. Очаг и хлеб не иссякали в течение прошедшего года, и сжигание последней корки в пламени нового рождественского полена призвано было обеспечить очаг и хлеб в предстоящем году.
Затем матушка Спригг и Мэдж зажгли свечи — и все развеселились, ели, пили, смеялись и толковали с удивительной сердечностью, а доктор понял, что вечеринка скоро станет не по вкусу аббату.
— Мы ускользнем, — сказал он. — Стелла, пойдем с нами до садовой калитки.
Стелла тоже была рада ускользнуть. Она любила рождественские песнопения и поджигание рождественского полена, но не шумный час, следовавший за этим. Казалось, что он портит те тихие минуты, когда происходило возлияние и пламя взвивалось в очаге. Завернувшись в плащ, она размеренно шагала по садовой тропинке между двумя пожилыми джентльменами. Уже взошла луна и ярко сияли звезды. Не было ни ветерка.
— Стелла, — произнес наконец аббат. — Шкатулка принадлежала очень пожилой леди, моему другу, которая живет в Торре. Она дала ее мне для тебя. Ты пойдешь со мной как-нибудь к ней в гости?
— Спасибо, сэр, я пойду, как только вы пожелаете, — сказала девочка и сделала перед аббатом реверанс. — Доброй ночи, сэр. Счастливого Рождества.
Она повернулась к доктору и снова присела.
— Доброй ночи, сэр. Счастливого Рождества. Доброй ночи, Том. Счастливого Рождества.
Она стояла на крыльце и наблюдала, как они влезают в ожидавшую их бричку, и неожиданно ее мысли унеслись очень далеко. Ее маленькое, устремленное вверх лицо выглядело в свете луны белым, и хотя она улыбалась, ее улыбка не была улыбкой ребенка. Плащ Стеллы ниспадал на землю прямыми складками: Позади нее из открытой двери гостиной струился теплый свет, но казалось, он не имеет с ней ничего общего. Она принадлежала теням в саду, неподвижности и странным формам подрезанных тисовых деревьев. Аббат, с трудом расставшийся с ней, помнил старинные сказочные истории о морских нимфах и лесных эльфах, которые покидали свой собственный мир, чтобы стать приемышами крестьянского люда. Они несли с собой великую радость, но иногда и великое горе.
— Она живет в мире, который чужд ей, — задумчиво сказал он доктору, когда они отъезжали.
Доктор быстро взглянул на него, несколько изумленный.
— Если это и так, она вполне удовлетворена им, — заметил он.
— Они всегда удовлетворены, — сказал аббат, — ибо у них есть свобода выбрать другие миры.
Они ехали домой в тишине. Мысли доктора были с Захарией, а аббат думал о Терезе.
Глава VII
Стеллу у кухонной двери встретила матушка Спригг.
— Ложись спать, ласточка моя, — сказала она. — Возьми чашку молока и печеное яблоко и ложись, а то утром ты не сможешь ничем заниматься. Сол уже ушел.
Но Стелла, ускользнув от взгляда матушки Спригг, взяла гораздо больше, чем чашку молока и яблоко.
