— Нет, ты хотел что-то сказать. Я знаю.
Фрэнк продолжал возиться с пуговицами. Не терять же время.
— Не то чтобы это очень важно, но лучше бы ты не красила волосы. — Его пальцы легко прошлись по ее животу. — Особенно тут. Они на пользу не идут, эти химикаты.
— Я не высвечиваю волосы, Фрэнк. — Она сняла очки. — Посмотри на меня.
Фрэнк послушно заглянул в холодные глубины и льдистые мелководья бледно-голубых глаз своей милой.
— Посмотри на мою кожу. Видишь вены? Я цвета айсберга, черт бы его драл. — Она села, слегка от него отодвинувшись. — Я альбинос, Фрэнк.
— Альбинос?
— Вороны, носороги, люди… Это врожденное. Не лечится. Причина — отсутствие пигмента в волосах и коже. Заметил, какие у меня светлые глаза? Я ношу цветные контактные линзы, без них радужки еще бледней. Я не хвастаюсь, Фрэнк. Крашеная пластмасса задерживает часть света. Только подумай: свет
Фрэнк поцеловал ее в губы. Она сказала:
— Это хорошо, Фрэнк. Мне понравилось, так и целуй меня. Давай проделаем маленький опыт.
— Какой?
— Закрой глаза. Представь на минутку, что ты слепой. Незрячий. — Голос Лулу был мягкий, как клубника.
Фрэнк зажмурился.
— Постарайся помнить, что ты всегда был слепым, всю жизнь не видел ничего, кроме темноты. — Она помолчала, затем продолжала: — Ты всю жизнь жил один. Я — первая и единственная женщина, которой ты коснулся. Ты не знаешь, будем ли мы еще вместе. Поцелуй меня, Фрэнк. Целуй меня, целуй и целуй. Запоминай меня, раскрой все мои тайны. Увидь меня такой, какая я есть, в темноте.
Фрэнку было тридцать восемь. До сих пор он не давал себе труда влюбиться. Может, потому, что вел кочевую жизнь. Да и женщины, которые ему попадались; обычно не хотели увязать. Раньше это его вполне устраивало. Хотя он и любил женщин, но к сексу, может быть, потому, что привык к длительным воздержаниям, он никогда не относился слишком всерьез — для него это была забава вроде запуска бумажного змея, всего-то и нужно, что попутный ветер да подходящее настроение.
На этот раз все было иначе.
Раньше Фрэнку приходилось иметь дело с женщинами, которые умели брать, но дарить были не способны. Лулу, он начинал понимать, была неповторима в том, что находила вкус в обоих видах наслаждения.
Фрэнк решил уступить, проделать этот фокус с поцелуями слепого. Он умерил пыл. Скоро обстоятельства перестали казаться искусственными, он забыл себя, забыл, кто он. Он будто сбросил свою личность, выпростался из нее и пошел дальше. Перестал быть Фрэнком Райтом и превратился в кого-то совершенно иного.
Вот только в кого? Этого он пока даже смутно не осознавал.
Рот-бабочка пил нектар плоти. Поскольку его глаза были закрыты, он не мог видеть, что повсюду, где целовал ее, она расцветала нежно-розовым цветом. Но он остро ощущал растущее тепло ее тела, то, как она разгоралась навстречу ему. Он продолжал упиваться ею, но стал целовать чаще, и тогда она схватила его голову в ладони и подалась к нему, вскрикнула и оттолкнула его.
Он открыл глаза и, к своему смущению, обнаружил, что она плачет и слезы струятся по щекам. Он предложил ей кончик простыни. Она не обратила внимания. Он закурил. Солнце садилось, и окно превратилось в черный прямоугольник с разбросанными кое-где крапинками света. Фрэнк глубоко затянулся.
Пятьсот долларов. Немудрено.
Лулу хлюпнула, справилась с собой. Удовлетворенно вздохнула. Сказала:
— Устал, родной?
Фрэнк ответил:
— Немного.
— Ты надолго сюда?
— Еще на сутки. У меня тут кое-какие дела.
— Какие?
— Не спрашивай.
Лулу прижалась к нему, положила голову на грудь. Он погладил ее легкие, как паутинка, волосы. Она сказала:
— Да, я так и думала. Что-то, о чем ты не можешь говорить. Что-то плохое.
— Да будет тебе.
— Я знала о тебе все в ту минуту, как увидела. А ты про меня так не чувствовал?
Фрэнк подумал, понаблюдал, как дым от его сигареты сгущается в воздухе. Убедившись, что нашел верные слова, ответил:
— Когда ты вошла в эту дверь, я сказал себе, что, если бы даже мы были вместе до самой смерти, я все равно ничего бы о тебе не знал.
Лулу хихикнула.
— Спроси: что?
— Что?
— Ты прав.
Она явно была им довольна. Интересно почему, подумал Фрэнк. Она села, оседлав его длинными белыми ногами. Сказала:
— Теперь моя очередь. Но условия меняются. Тебе нельзя двигаться, даже самую крошечную чуточку. И нельзя говорить. Никаких указаний, никаких просьб. И никаких стонов и прочего подлизывания. Моя задача — угадать, что тебе нравится. Если я буду на верном пути, мне не понадобятся никакие подсказки. Понял меня, Фрэнк?
Фрэнк сказал:
— Уж надеюсь, — сделал последнюю затяжку и затушил сигарету в пепельнице.
Она поцеловала его в губы.
Фрэнк лежал неподвижно. Последний свет дня струился сквозь гостиничное окно, косо падая в комнату. Повсюду залегла тень, только ее поразительно бледное тело купалось в свете; свет словно проходил сквозь нее, пронзал и пронзал ее.
Фрэнк пытался расслабиться, отделиться от себя, вернуться в то странное место, где он не знал себя и где нужно было так многому учиться. Ее дыхание на его лице было прохладным и влажным.
Он был все равно что покойник. Парил над собой и смотрел вниз. Она поцеловала его в глаза. Он не мигнул.
Глава 4
Комната для допросов была размером с лифт. Кто-то из полицейских сказал однажды, что тут у паука может развиться клаустрофобия, и он почти не преувеличивал. Когда сюда втискивались двое детективов и подозреваемый, вдыхать и выдыхать приходилось разом.
Стены были нейтрального кремового цвета. Серый ковер. Вокруг маленького стола три стула с хромированными ножками и бежевой обивкой. Пустой стол — ни календаря, который напоминал бы заключенному об истекающем времени, ни пепельницы, которую он мог бы швырнуть, взбесившись. Собственно, на всех шести этажах было запрещено курить. Впрочем, безумцу, которому взбрело бы в голову закурить сигарету при закрытой двери, грозила смерть от удушения в считанные минуты.
Средний из трех стульев был снабжен микрофоном на гибкой ножке из нержавеющей стали. Камера, укрепленная под потолком на противоположной стене, не сводила глаза с этого стула.
