для разлучения ее с любимым человеком. С другой стороны, мысленно пробегая всю прошедшую жизнь Ионатана, он должен был сознаться, что редко можно встретить в одном и том же человеке такое счастливое соединение всяких добродетелей: Ионатан был благочестив, прилежен, скромен и вдобавок чрезвычайно хорош собой; правда, в его тонких чертах и общем выражении лица было нечто женоподобное, а изящная фигурка его была немного тщедушна, но на всей его внешности лежал несомненный отпечаток нежности и умственного превосходства. Далее, вспоминая, что эти двое детей от самого младенчества постоянно были вместе и постоянно проявляли чрезвычайное сходство характеров и наклонностей, мастер Вахт сам не мог понять, как он раньше не предвидел того, что случилось, и заблаговременно не положил этому предела… Но теперь было уже поздно.
Гонимый внутренним волнением, он скорым шагом углублялся в горы. Никогда еще не испытывал он такого настроения и склонен был считать его дьявольским наваждением, тем более что в его душе возникали такие страшные мысли, что через минуту сам он содрогался от них. Он никак не мог успокоиться и не в состоянии был прийти к какому-либо решению. Солнце уже близилось к закату, когда он достиг деревни Бух; он вошел в трактир и приказал подать себе чего-нибудь получше на обед и принести бутылку пива.
– Эге! Доброго вечера и приятного аппетита, эй! Вот, можно сказать, неожиданная встреча! Не думал, не гадал встретить здесь, в нашем живописном Бухе, и в такой прекрасный воскресный вечер дорогого мастера Вахта! Просто глазам своим не верю! Вероятно, и почтеннейшее семейство ваше где-нибудь тут же, поблизости?
Так приветствовал мастера Вахта чей-то звонкий, пронзительный голос. То был не кто иной, как господин Пикар Леберфинк, ремеслом лакировщик и позолотчик и самое уморительное существо, какое возможно себе представить. Он-то и прервал тягостные размышления мастера Вахта.
Самая внешность Леберфинка производила чудное впечатление. Это был маленького роста, коренастый человек с чрезмерно длинным туловищем и короткими кривыми ножками. Впрочем, он был совсем недурен собою, у него было добродушное, круглое лицо, румяные щеки и довольно живые, блестящие серые глаза. Следуя устарелой французской моде, он всякий день завивал и сильно пудрил себе волосы, а по воскресеньям одевался с особой изысканностью. Так, например, он надевал лиловый шелковый камзол со светло-желтыми полосками и огромными пуговицами в серебряной оправе, пестрый вышитый жилет, ярко-зеленые атласные штаны, белые шелковые чулки с тонкими полосками небесно- голубого цвета и черные лакированные башмаки с большими блестящими пряжками. Если к этому прибавить изящную походку настоящего танцмейстера, некоторую кошачью гибкость телодвижений, виртуозную ловкость в ногах, что было особенно заметно, например, при перепрыгивании через сточные канавки, то не мудрено, что маленький лакировщик повсюду слыл за отменного чудака. С остальными его качествами благосклонный читатель вскоре сам познакомится.
Мастеру Вахту было, в сущности, не неприятно, что таким образом были прерваны его скорбные мысли.
Лакировщик и позолотчик, господин или, скорее, мосье Пикар Леберфинк был нелепый малый, но при всем том честнейшая и благородная душа, большой либерал, добряк, щедрый к бедным и услужливый относительно друзей. Ремеслом своим он занимался лишь изредка, чисто из любви к искусству, потому что в заработке не нуждался.
Он был богат. Отец оставил ему в наследство хороший земельный участок с великолепным каменным подвалом, отделявшийся от участка мастера Вахта обширным садом.
Мастер Вахт был сердечно расположен к забавному Леберфинку, во-первых, за его великую честность, а во-вторых, за то, что и он был членом маленькой протестантской общины, которой дозволено было исповедовать свою религию в этой местности. Вахт предложил ему присесть к его столику и выпить с ним еще бутылку пива, на что Леберфинк согласился с восторженной готовностью. Давно уже, по его уверению, собирался он навестить мастера Вахта в его доме, потому что чувствует надобность побеседовать с ним о двух предметах, из которых один особенно тяжело лежит у него на сердце. Мастер Вахт отвечал, что, кажется, Леберфинк его хорошо знает, и всем известно, что о всяком предмете с ним можно объясниться начистоту.
Тогда Леберфинк открыл по секрету мастеру Вахту, что сосед его, виноторговец, предложил ему, Леберфинку, купить его прекрасный сад с солидной каменной беседкой, тот самый сад, что приходился между земельными участками Вахта и Леберфинка. Ему помнилось, как будто мастер Вахт говорил однажды, что ему было бы очень приятно обладать этим садом; так вот теперь представляется случай его купить, и Леберфинк предложил взять на себя обязанность посредника и устроить ему это дело.
Мастер Вахт действительно давно уже мечтал увеличить свой земельный участок прикупкою к нему хорошего сада; в особенности потому, что Нанни всегда душой тянулась к роскошным кустам и деревьям, в пышной красе благоухавшим из-за решетки этого сада. На этот раз ему показалось, будто судьба особенно кстати посылает такой случай порадовать бедную Нанни именно в то время, когда она переживает глубокое горе.
Мастер Вахт немедленно обсудил все подробности с услужливым полировщиком, который, с своей стороны, обещал, что в следующее воскресенье мастер Вахт будет разгуливать по тому саду в качестве законного его хозяина.
– Ну, – воскликнул Вахт, – теперь говорите, друг Леберфинк, что же тяжело лежит у вас на сердце?
Тут Пикар Леберфинк начал испускать самые жалостные вздохи, строить престранные гримасы, и завел такую галиматью, что со стороны никто не мог бы понять ни единого слова. Мастер Вахт, однако ж, понял в чем дело, пожал ему руку и сказал:
– Что ж, и это можно будет устроить! – А сам подумал, улыбаясь себе в бороду: «Вот удивительная симпатия родственных душ!»
Весь этот разговор с Леберфинком благотворно повлиял на мастера Вахта. Ему казалось даже, что он наконец принял некое решение, с помощью которого ему удастся воспротивиться ужасному несчастию, грозившему его постигнуть (так думал он в своем ослеплении), а может быть, и вовсе побороть его. Только в том, что он теперь сделает, и выразится решение того высшего суда, который он носит в своей душе… А может быть, благосклонный читатель, тут-то в первый раз в жизни и погрешил этот высший суд!
Здесь кстати будет сделать маленькое указание, для которого впоследствии, пожалуй, не нашлось бы места. Как обыкновенно в подобных случаях, старая Барбара еще прежде жаловалась хозяину на влюбленных, но обвиняла их не во взаимной их склонности, а в том, что они вместе читают светские книги. Мастер Вахт приказал подать себе несколько книжек, лежавших у Нанни. Это было одно из творений Гете, но какое именно, осталось неизвестно. Он перелистал книжки, почитал немного, потом отдал Барбаре, велев положить их обратно на то самое место, откуда она их тайно похитила. Никогда ни одним словом он не обмолвился насчет чтений Нанни, но однажды за обедом по какому-то случаю сказал:
– Среди нас, немцев, народился какой-то небывалый гений, дай ему бог всякого успеха. Мое время уж миновало, и ни годам моим, ни званию не подобает заниматься такими вещами, но я завидую тебе, Ионатан, на твоем веку сколько еще будет интересного и великого!
Эти таинственные слова были тем более понятны для Ионатана, что за несколько дней перед тем, случайно очутившись возле рабочего стола мастера Вахта, он заметил там полузапрятанную под чертежами книгу, и оказалось, что это «Гец фон Берлихинген»[5]. Великая душа Вахта признала и величие этого гения, и невозможность начинать свое образование сызнова.
На другой день после описанных происшествий бедная Нанни сидела, понурив головку, точно больная горлица.
– Что с тобой, мое милое дитятко? – сказал мастер Вахт тем нежным тоном, который в нем так подкупал. – Не больна ли ты? Но нет, об этом я и думать не хочу; ты просто слишком редко выходишь на свежий воздух. Сколько времени я жду понапрасну, чтобы ты сама принесла мне поужинать в мастерскую. Сделай-ка это сегодня, тем более что вечер, наверное, будет чудесный. Не правда ли, Нанни, милое дитятко, ты придешь и сама приготовишь мне булочки с маслом? Вот вкусно я поужинаю!
С такими словами мастер Вахт заключил милое дитятко в свои объятия, гладил ее по голове, откинув каштановые кудри ото лба, целовал, миловал, словом, употребил всю силу своей любвеобильной ласки, которой нельзя было противостоять.
Слезы брызнули из глаз Нанни, и она с трудом могла выговорить только:
