шагом, хлюпая по осенней грязи резиновыми сапогами. Они были на два размера больше потребных, но уж какие достались по распределительному талону. Хорошо, хоть такие на ногах.
Сошедшие с автобуса обгоняли его с обеих сторон. Торопились, чтоб меньше стоять в длинной очереди на проверку входных пропусков.
Для зэков-строителей был заготовлен широкий проволочный коридор. Их привозили раньше и дисциплинированно, под лай собак, вводили во внутреннюю заводскую зону строительства. А для вольнонаемных существовала тесная рабочая проходная. Все спешили, чтоб сэкономить время, даже занимали друг для друга очередь. А Кузнецов никогда не ускорял шаги. Да и куда спешить-то? Жизнь не обманешь, не обгонишь. У нее своя, отмеренная и предопределенная со дня рождения скорость течения. Он и после окончания рабочего дня не спешил. Не участвовал в шумной давке около первых автобусов. Все равно всех увезут в жилпоселок. А на первом или на последнем автобусе — какая особенная разница? Может быть, в этих пятнадцати минутах у каждого свой резон и своя судьба…
Со своими подопечными Кузнецов сработался.
Бригады возглавляла заключенная из Рязани, Валентина Нефедова. Она являлась прирожденной ударницей, не умевшей работать в спокойном размеренном темпе, присущем заключенным.
Ее горячая натура требовала спешки с периодическим взрывом эмоций. Нефедова и на воле работала бригадиром отделочниц. Грех попутал ее во время увлечения несанкционированным ремонтом в подъезде собственного многоквартирного дома. Входные даери и лестничные перила давно облупились. На стенах не оставалось свободного места для именных сердец, пронзенных стрелами, сурового краткого мата и похабных пословиц, нацарапанных отвертками и перочинными ножами. Случайным днем чаша терпения Нефедовой переполнилась жаждой действия. С ведром голубой краски, выносимой ею через пролом в заводском заборе, ее и задержали. Валентина не оправдывалась в суде. Сказала, что любое наказание воспримет как необходимое в суровое военное время и выдержит его с честью. Думала, пожурят и дадут условный срок. А дали восемь лет.
В заключении Нефедова смекалисто постигла нехитрые премудрости и специфические правила поведения, превратившись через два года из симпатичной молодухи в жилистую бабу с хриплым голосом, которую соседки по барачной койке побаивались и уважали.
В Кыштымскую зону их лагерь перевели в конце 1946 года. Сначала бросали на случайные, подхватные работы. А в следующем году начались отделочные работы на объекте «А»…
— Привет, Валюха, — жизнерадостно приветствовал Нефедову Николай Михайлович.
Две стены в комнате были оштукатурены и подготовлены под покраску. На двух других еще копошились.
— Здорово, Михалыч! — и сразу к делу: — Чего ты стал как пень? Краску тащи. Видишь, простаиваем.
Ворчала она заблаговременно, но Кузнецов послушно притащил ведро зеленой краски.
— Принимай, Валентина. Такая, нет?
Нефедова поковыряла присохшую пленкой поверхность деревянным прутиком.
— Опять с комками, — недовольно пробурчала она, — принимаю условно. Потом олифы подкинешь. И еще одно ведро.
В этот момент Нефедова вспомнила о чем-то своем, припасенном на сегодняшний рабочий день, и сразу смягчила грозный тон.
— Михалыч, пойдем-ка посмотрим соседнее помещение. Говорят, чего-то там надо отделать по- особому.
И потащила его под локоть через зияющий пролом в большой зал, заваленный по щиколотку мусором и щебенкой. В углу небрежно разбросалась огромная куча полубитой глазурованной плитки.
Нефедова прислонилась к стене для интимного разговора:
— Слушай, Николай Михайлович, угости для начала чинариком. Кузнецов неторопливо вытащил из нагрудного кармана рубашки стопочку аккуратно нарезанных газетных заготовок. Он уже месяц как перешел на дешевые папиросы. Но на работу брал еще старые запасы махорки. Засыпал, свернул, облизал дважды языком по всей длине и вежливо подал. Бригадирша глубоко затянулась ароматным дымом и обмякла в блаженстве. Молчала, не желая оторваться.
— Как здоровье, Валюха? — прервал затянувшуюся паузу Кузнецов.
— Нормально, что ему будет? — откликнулась она и сразу вспомнила: — Слушай, Михалыч, дело у меня к тебе небольшое. На пять копеек.
— Ну?
— Ну да ну. Дай сообразить начало… — Еще раз глубоко затянулась. — Я спросить тебя хочу. Только без обид и слюней. Ты как, мужик еще?
— В каком смысле? — недоуменно взбрыкнул Кузнецов.
— Ну, жена, скажем, у тебя есть?
— Пока нет, — обиделся, задетый за живое, — может, появится скоро. Тебе-то какая печаль?
— Помоги одной нашей в бригаде…
— Чем помочь?
— Трудно ей, понимаешь. Не выдерживает физической нагрузки. Дохнет. А так она баба очень приличная.
— За что же села «приличная»?
— За что, за что… Кто его знает, за что. Нас послушаешь — все мы безвинные сидим. Говорит, пустила на ночлег «лесных братьев». Друзей или, может, родственников. Из Закарпатья она. Говорит, засекли, караулили. Гостей перебили на месте. А она схлопотала пятнашку.
— Ты про кого, однако, рассказываешь мне?
Кузнецов слышал плохо. По губам понимал прилично, но не очень сложные мысли. Переспрашивать стало для него привычкой.
— Про Ленку. Та, что угол выравнивает. — Нефедова мотнула головой в сторону дверного проема, потом крикнула в соседнюю комнату: — Ленка!
— Што? — откликнулся гулкий голос.
— Походь сюда на минутку.
В проеме показалась голова женщины, аккуратно повязанная темным платком. Усталое, сухое, но еще моложавое лицо. И глаза черные, равнодушные ко всему.
— Што тебе? — переспросила вялым движением губ.
— Ты это, Ленка… работай поаккуратней. После выходного будем сдавать комнату. Понятно? Ну что уставилась на меня? Все. Иди работай.
Лицо скрылось.
— Как, подойдет? — теребила бригадирша Кузнецова, пытаясь подвести итог и закруглиться.
— Да вроде ничего, — неопределенно промычал Кузнецов, не понимая ситуацию.
— Ну так что? — опять заторопила Нефедова.
— Что «что»? — почему-то обозлился Кузнецов и на бригадиршу, и на собственную бестолковость.
— Фу ты, мать-перемать! — начала горячиться Нефедова. — Ты что, совсем недоразвитый? От тебя- то ничего особенного не требуется. Расстегнул ширинку. Раз-два. Вот и все дела. Понял теперь?
— Где это? — совсем смутился бывший фронтовик.
— Да вон там, в углу, — она показала в сторону кучи побитой плитки. — Там лаз есть в кабельный полуэтаж. Вроде подвала. И лестница приставная, и лежанка из досок. Как в «Метрополе», — захихикала она. — Соображаешь?
— Как это? Прямо сейчас? — Николай Михайлович только сейчас уразумел окончательно, какой подвиг от него требуется.
— Господи, как ты воевал такой? — голос Нефедовой выражал нарастающее раздражение. — Мужик ты вроде ничего, добрый. Но голова твердая. Как кирпич.
Кузнецов молчал.
— Понимаешь, Михалыч, не может она с солдатами из охраны. Ненавидит их люто. А потяжелеть ей необходимо. Чтоб режим смягчили… Она и так дохлая. Иначе совсем загнется. Ну?
