лобик покрывался испариной, губки замирали, и голова откидывалась, как в полусонном обмороке. Лариса забеспокоилась. Она и сама чувствовала безмерную усталость от постоянного недосыпания. Временами ее начинало тошнить, как в первые месяцы беременности. К вечернему приходу Петра она собиралась с силами, чтобы не огорчать его своим потухшим видом и слабовольными жалобами.
Но Петр все примечал сам: «Подожду еще пару дней. Если не станет лучше, надо будет свезти их в медсанчасть. Родители оба здоровые, а дочка получилась какая-то хилая».
На следующее утро температура у дочки взлетела до 38° и на лице появились какие-то серо-синие пятна, а Лариса впервые откровенно пожаловалась, что ей самой впору ложиться в больницу. Петр решил не откладывать. Анжелу упаковали потеплее, чтоб не простудились по дороге, и на автобусе отправились на прием к врачу. Коек в стационаре было совсем немного, но Ларису с дочкой оставили. Для тщательного обследования. Петр оформил подмену на два дня и устроился жить здесь же, на стуле в прихожей комнате. Через день его помощь понадобилась. Заведующий отделением, тихий старичок Аркадий Абрамович Лозингер, подошел к нему с пробиркой, наполненной вонючей желтой слизью.
— Мой совет вам, — прошамкал терапевт, — попросите в своей заводской лаборатории, чтобы сделали радиометрический анализ кала. На всякий случай. С результатом — сразу ко мне.
Варвара по знакомству сделала анализ без очереди, немедленно.
Бумажку из лаборатории Лозингер читал внимательно, качал головой. И неожиданно поинтересовался у Петра, как он сам себя чувствует. Нет ли головных болей? Тошноты?
Петр начисто отверг подобные предложения.
— И все-таки я вынужден по заключению вашей лаборатории направить к вам домой дозиметриста. Для снятия картограммы, — заключил Лозингер.
И оказался прав. Обследование показало повышенный гамма-фон. Источником излучения была детская кроватка. Уровень был чрезвычайно высоким: примерно десять рентген в час.
Полученные дозы облучения Ларисы и Анжелы пришлось реконструировать с учетом времени и местонахождения больных все эти дни. Общая интегральная доза оказалась запредельной. Лозингер откровенно сказал Петру:
— Я не буду от вас скрывать вероятность трагического исхода. Анжела умерла через три дня. Лариса прожила на четыре дня дольше. Диагноз — «облучение на бытовой почве».
Петр обошелся без лечения. Да и некогда было обследоваться. На заводе партком помог оформить документы на вывоз тел из зоны «для захоронения по прежнему месту жительства в г. Челябинске».
С гробами, грузовиком помогли бригадники. Петр разобрал кроватку своими руками, как и собирал. Трубки отнес на ту же свалку. Изготовил на тяжелой подставке металлическую дощечку: «Не трогать. Опасно для жизни». Поставил ее рядом, перед радиоактивной кучей из обрезков труб, старых фланцев, прутьев, стружки. Через несколько дней руководство завода приняло меры. Свалка мигом исчезла. Площадку подмели и промыли дезактивационным раствором.
Петр запил. Никак не мог восстановить нормальное мироощущение. Плохо понимал, что происходит вокруг. Работал с тупым равнодушием. Напрашивался добровольцем во все «грязные» места, как будто хотел умереть по той же самой причине, что и Лариса с дочкой.
Случай скоро представился…
При растворении урановых блочков в первых — по ходу технологической цепочки — аппаратах наряду с твердыми радионуклидами выделяется много газообразных продуктов деления. Например, ксенон, йод. По проекту вентиляции завода «Б», предусматривалось сбрасывать газы в атмосферу через самую высокую на Урале трубу высотой в 150 метров, с предварительным разбавлением их в трубе чистым воздухом — чтобы обезопасить окружающую среду и население близлежащих регионов. Образование газообразных продуктов при растворении блоков являлось весьма опасной операцией, чреватой вероятным взрывом.
Поэтому по регламенту процесс должен был производиться только дистанционно, после полного окончания загрузки и удаления окружающего персонала. Однако спешка вынуждала повседневно нарушать регламент. Подхлестывало и развернутое партийными пропагандистами соцсоревнование между бригадами за объемы и скорость выполнения производственных заданий. Ударники премировались. Поскольку загрузка продолжалась довольно длительное время, особенно если блоки застревали в подающей трубе, все смены шли на нарушение: растворение начинали до того, как закончится загрузка.
Из воспоминаний оператора Ф.Д. Кузнецовой:
«… В принимающем аппарате взорвался водород, а в это время один из рабочих вручную проталкивал в аппарат-растворитель облученные блоки. Так его далеко отбросило взрывной волной от принимающего отверстия. Он долго лежал в больнице, но это не помогло, и он умер».
Причиной производственной травмы было признано нарушение Петром Клементьевым правил техники безопасности на рабочем месте, происшедшее по вине самого работающего.
24
В то время как на заводе «Б» торжественно праздновали получение первой порции концентрата плутония, на «Аннушке» в полнейшей секретности творился невообразимый аврал.
Для Славского и Курчатова, практически не покидавших здание реактора, январь и февраль 1949 года были бессонными.
Крупномасштабная авария подкрадывалась исподволь. Назревала и прогнозировалась Курчатовым. Можно сказать, она предусматривалась Специальным комитетом. Вся трагедия заключалась в невозможности ее избежать. Но способ ее ликвидации был поистине варварским.
Славский и Курчатов, непосредственно руководившие всеми работами на «пятачке» реактора в центральном зале, оказались на грани получения предельных доз радиации.
Увлеченный ежедневной кропотливой работой, Ефим Павлович не задумывался в те суровые дни о том, что он поневоле запомнит эту аварию как никакую другую, до мельчайших деталей и хриплых окриков. Запомнит на всю оставшуюся, очень долгую и трудную жизнь. И всегда будет вспоминать одними и теми же словами: «Эта эпопея была чудовищная…».
Уже в первые месяцы работы реактора на номинальной мощности выявилось, что сами технологические трубы, в которые загружались урановые блочки, подвержены коррозии. Хотя они были изготовлены из антикоррозийного алюминиевого сплава, в них появлялись микротрещины, через которые вода попадала в окружающий графит. Это явление было чревато двумя осложнениями. Во-первых, при больших протечках уран в канале охлаждался менее интенсивно, что увеличивало вероятность «закозления». Во-вторых, охлаждающая вода, попадая в графит, замачивала кладку, ухудшая физические свойства графита как замедлителя нейтронов, снижала потенциальный коэффициент размножения нейтронов в реакторе.
Проектом была предусмотрена просушка графитовой кладки подачей сверху через коллектор сухого сжатого воздуха. Но и эта профилактическая мера была небезопасна из-за горючести графита. Конструкторам виделся выход в анодировании с внутренней и внешней стороны технологических труб, а также в улучшении качества охлаждающей воды, в частности, в снижении содержания в ней хлоридов. Да и продувочный воздух следовало бы заменить на азот.
После первой массовой выгрузки содержимого реактора в ноябре 1948 года появилась техническая возможность произвести массовую замену всей тысячи технологических труб на новые. Анодированные трубы были заранее заказаны. Изготовление их планировалось на одном из заводов Министерства авиационной промышленности. Но заказ не был выполнен к моменту перегрузки реактора. Что прикажете делать? Держать остановленным несколько месяцев реактор в ожидании подхода новых анодированных труб или произвести новую массовую загрузку блочков в старые трубы? Спецкомитет не мог ждать. По существу, вторая загрузка урана означала возможность получения плутония для второй — резервной — бомбы. После озлобленного и крикливого совещания в СК было принято решение провести загрузку в старые трубы (авось простоят еще одну кампанию в пять месяцев), а Хруничева, министра авиационной
