заочно как руководителя научного Управления № 9. Получасовой разговор с Авраамием Павловичем поверг Шутова в состояние полнейшего смятения. Вернувшись в свой кабинет на Лубянке, он закрыл дверь на ключ, решив отвечать только на вызов прямого телефона начальника отдела. Придвинул к себе массивную пепельницу, пачку «Казбека». Предложение Завенягина предстояло «обсосать по косточкам», правильно спрогнозировать последствия.
Согласие на новое назначение автоматически выводило Шутова из штата центрального аппарата НКВД, хотя, как несколько раз подчеркнул Завенягин, сохраняло звание и все полагающиеся льготы. Предложение включало в себя надежные, четкие, почти гарантированные перспективы повышения и почетного награждения в недалеком будущем. «После пуска комбината, через пару лет», — пообещал Завенягин.
И все равно Шутову было трудно решиться. Более пятнадцати лет прошло в этих стенах и коридорах. Больше того, вся жизнь, по существу, была связана с родным ведомством. Бывали, конечно, и трудные времена. Но ведь были и счастливые моменты удачи, успешно проведенные операции. Награды, наконец. Воспоминания нахлынули на него, обступили со всех сторон, отвлекая от насущной головоломки…
…Тринадцатилетнего босоногого Пашку Шутова, бежавшего из родного дома ради романтической жизни, пригрели солдаты красноармейского полка, в 1919 году покидавшего Мелитополь под напором «самостийщиков». Через год толкового паренька, успевшего окончить два класса приходской школы и умевшего неплохо читать и писать, прикрепили к особому отделу дивизии, где срочно требовался телефонист и ученик шифровальщика. Вскоре ему доверили самостоятельно печатать секретные документы и расшифровывать телеграммы из Москвы.
Летом 1920 года перспективного младшего сотрудника «с интеллектуальными зачатками» перевели на стажировку в Полтаву, в губернскую ЧК. Здесь под руководством опытного матроса Черноморского флота Стеблова Павел прошел настоящий курс обучения чекистскому искусству…
В это время в губернии началась революционная ломка старого жизненного уклада.
Внедрением нового метода хозяйствования занимался губернский совет народного хозяйства, расположившийся в бывшем дворянском особняке. Хотя стекла в старинном здании были большей частью выбиты, штукатурка посечена пулями, а все двери сломаны или едва держались на одиноких петлях, в разграбленном пространстве бурлила азартом и шумела громким матом новая организационно- управленческая жизнь. Количество отделов и подотделов росло день ото дня. И все они дружно печатали свои директивы и постановления о секвестрированных частных предприятиях. По коридорам носились, жестикулируя, совслужащие, набранные исключительно из состава трудящихся классов, — общим числом, быстро приближающимся к двум тысячам.
Ежедневной страстью кипели бесконечные совещания, на которых производилась тарификация всех сотрудников совнархоза по многочисленным категориям.
Мизерная зарплата, постоянно к тому же задерживаемая, голод в семьях и неограниченная полнота власти постепенно начали разлагать души строителей нового мира и порождать среди наиболее неустойчивых многочисленные злоупотребления, которые чаще всего выражались во взятках натурой с хозяев секвестрированной собственности. Спустя полгода практически все служащие втянулись в выжимание подачек. Мимо опасного разложения не могла пройти безразлично другая, сознательная часть населения города — чекисты.
Появление их в коридорах в начале 1921 года для наведения порядка и выявления разложившихся сотрудников вызвало трепет среди служащих.
В эти групповые рейды опытный чекист Стеблов брал с собой и молодого сотрудника Павла Шутова.
Чекисты шли по коридорам медленной, уверенной походкой, внимательно вглядываясь в окружающие лица, сразу выделяясь в кишащей массе человеческих фигур. Чекистов боялись как огня, зная о нацеленной результативности подобных рейдов. Они действовали решительно, без нравственных колебаний.
Первым взяли председателя полиграфического отдела, старого рабочего-печатника. За взятку в десять фунтов муки перерожденца расстреляли. Вместе с шестерыми сотрудниками его отдела.
С тех пор ежедневно исчезали несколько неудачников. А через неделю их фамилии появлялись в списках расстрелянных, которые периодически вывешивали справа от входа в здание Губчека, с пометкой «за взятку».
Работы у чекистов было сверх головы, поскольку кругом вспыхивали контрреволюционные очаги саботажа. И справиться с ними — холодными руками или горячим сердцем — можно было, только действуя решительно, оперативно, без какого-либо намека на бюрократические издержки.
После текущего допроса или беседы с подозреваемым следователь ставил на деле свою личную резолюцию, предлагая меру наказания.
Осуществлять разнообразные по виду и срокам меры наказания не представлялось возможным. Поэтому резолюции были краткими и однотипными. Чаще всего — «освободить с предупреждением» или «расстрелять». В течение недели все дела просматривал — для контроля — заведующий секретно- оперативным отделом.
В пятницу подготовленные папки переносились на заседание коллегии из пяти человек под председательством начальника Губчека.
На коллегии дела уже не зачитывали из-за недостатка времени. После короткого доклада следователя — голосовали. «Ты понимаешь, Павел, — делился Стеблов своими сокровенными мыслями, — судить — не так уж и трудно, как мне раньше казалось. Самое тяжелое — приводить приговор пролетарского суда в исполнение».
Расстреливали обычно в субботу ночью, в подвале. Когда осужденных вели из сарая через замусоренный двор, большинство из них догадывались, куда и зачем их ведут. Начинали биться в истерике, умоляли о прощении, кричали истошными голосами. Главным исполнителем был комендант, здоровый, суровый детина из воронежских крестьян. Приходилось перед этим делом наливать ему полный стакан, поскольку после личного счета, перешагнувшего за тысячу, он начал сдавать и жаловаться на нервы.
За неделю успевали обрабатывать около трехсот дел и примерно сотню человек каждую субботу расстреливали. Это соотношение считалось соответствующим ориентирующей инструкции из Харькова, от Всеукраинской Чека: «Наблюдаемый темп роста сопротивления эксплуататоров дает основание повысить процент расстреливаемых до тридцати».
Одновременно предложено было вычерчивать графики «сопротивления эксплуататоров» и пересылать их в Харьков.
Вот этими зубчатыми кривыми и занимался большую часть дня молодой Шутов.
По горизонтали он отмечал, как его обучили, недели и месяцы, а по вертикали — количество ликвидируемых. Найденные точки пересечения он соединял жирной красной чертой. Когда кривая шла вверх, Шутову было ясно, что это фактически означало объективное усиление классовой борьбы.
Первый год работы в Полтаве многому научил Павла, расширил кругозор и углубил жизненные познания. В первые месяцы у него иногда возникало чувство жалости при виде конвоируемых на расстрел или вывозе трупов ранним утром на грузовиках. Однако постепенно он осознал историческую справедливость происходящего и его неизбежность.
Через несколько лет добросовестной работы в окружном отделе ГПУ ему доверили новую, весьма тонкую работу по связи с осведомителями в греческих, болгарских и немецких поселениях. Новое задание — новый, неоценимый багаж знаний и умений: осмотрительность, чуткость и такт в разговоре с собеседником, непроницаемость лица или благожелательная улыбка.
В 1927 году Шутов был повышен в ранге — переведен в центральный аппарат Харькова на сходную по профилю работу с осведомителями в среде творческой интеллигенции.
А через четыре года состоялся долгожданный переезд в Москву — на должность старшего инспектора по кадрам. Начал Шутов с курирования перемещений по службе и новых назначений в иностранном отделе (ИНО).
Но вскоре Шутова вернули к прежней, освоенной еще в Харькове работе с осведомителями в среде творческой интеллигенции Москвы.
Через несколько лет Павел Анатольевич обзавелся многочисленными знакомыми и даже друзьями среди поэтов и прозаиков, журналистов и театральных критиков, известных мастеров кино и балета. Шутов