на праздничном вечере отдыха.
— „TV-новости”, говорите? А вы сами где-нибудь… когда-нибудь… слышали такой подбор новостей?
— Нет, не слышал. Но ведь это не серьезные новости, а шуточные, юмористические.
— Понял вас, Игорь Евгеньевич. — Зайцев все время соглашался, готовясь загнать в угол. — Шутка! Вы хотите уверить меня, что все это просто безобидная шутка?
— Ну да, конечно, — подтвердил Игорь, — а для кого она обидная? Конечно, безобидная.
— А вот здесь позвольте с вами не согласиться. Кое-кого ваши шутки все-таки задели и обидели. Мы вчера на праздничном вечере не присутствовали. Однако кто-то же сообщил нам о ваших „шутках”. Не правда ли?
В душе Кошелева похолодело. Дело оборачивалось хуже, чем он предполагал. „Кто-то” — это безликая общественность. Зыбкая, расплывчатая и потому страшная. А ведь кто-то им действительно сообщил. Не сам ли серьезный директор? Игорь не отвечал. И этим раздразнил Зайцева.
— Сообщили нам, между прочим, ваши же сотрудники. Вполне порядочные люди, которым были не по душе ваши язвительные насмешки над всем, что нам дорого. Эти люди, очевидно, смотрят вокруг несколько по-иному… как истинные строители нового общества.
Выспренность последних слов была чрезмерной и лицемерной. Она сразу ослабила позицию Зайцева. Он сам это почувствовал и внутренне разозлился на собственную ошибку. Взял в руки листки, как бы перечитывая заново некоторые места.
— Что это за аварию в четвертом микрорайоне вы организовали?
— Никакой аварии не было. Это же просто… я же объясняю… Игорь начинал горячиться, все чаще заикался.
— А винтовки?
— Что „винтовки”? Не понял?…
— Кому вы предлагаете дать оружие? И какие подготовили „мишени”?
Игорь от неожиданности привстал, совершенно потерялся. Господи, что же это такое?.. Ему страшно захотелось закурить.
— Сядь на место! — спокойно произнес Зайцев.
— Ничего, я постою, — буркнул Игорь и полез в карман брюк за сигаретами.
— Я сказал „сядь”! — прохрипел Зайцев со злостью. Игорь взглянул ему в глаза и вдруг увидел в них неистребимую и неисправимую жестокость. Они светились, как у дикого животного, смертельным желтым огнем. Игорю стало страшно. Перед ним стоял злобный и сильный личный враг. Кошелеву захотелось расстегнуть ворот рубахи и пойти на него грудью. Он замер.
— Сядь! — еще раз проговорил Зайцев с хрипотцой. И неожиданно сам не сдержался: — А то я тебя в такое густое дерьмо посажу, что очки не выплывут.
Игорь сел и решил больше не разговаривать и не отвечать на вопросы. Зайцев закурил, выпустил сильную струю дыма вверх, к потолку. Остыл. Решил, вероятно, что на сегодня для душевной беседы достаточно.
— Октай! — произнес он громким начальственным голосом. — Дай ему подписать бумажку о невыезде.
Кажегильдин поспешно положил ее перед Игорем и пальцем показал, где надлежало расписаться.
— На всякий случай. Это формальность. А сейчас — свободны. Игорь отупел; с места не двигался.
— Свободны, я сказал, — погромче надавил на него Зайцев. — Мы вас еще вызовем… Для продолжения беседы.
Когда Игорь вышел из комнаты, Зайцев резким движением загасил окурок:
— Говно собачье!
На улице Игоря чуть не вытошнило, как будто он съел что-то протухлое. Страха за себя не было, только отвратительное чувство, что теперь он на крючке у этих дураков. Они могут снова вызвать, когда им заблагорассудится. И беседовать, сколько им захочется. А ты должен будешь почтительно сидеть перед ними и объяснять, что ты не верблюд, а овечка.
— Я всегда, Игорь, тебе говорила. Не надо, чересчур. Не надо наворачивать сверх меры. Но тебя разве удержишь? Как понесет… Что теперь будет? — Аля волновалась больше него.
Однако ни на следующей неделе, ни позже Игоря никуда не вызывали. И они с Алей постепенно успокоились и забыли об этом случае, как о чем-то глупом и несуразном. В памяти у Игоря остались только желтые глаза. Никогда Игорь не узнал, кто помог ему…
О том, что Игоря „повезли” в город, Тимофеев узнал случайно, вечером того же дня, от Мартюшева. Утром Анатолий Ефимович позвонил Карамышеву по „прямому”.
— Слушаю, — откликнулся полковник.
— Здравствуй, Иван Васильевич. Как жив?
— Спасибо, вашими молитвами. А сам?
— Я все бегаю. Правда, хромаю на левую, но бегаю…
— Ну, что там у тебя?
— Слушай, Иван, там твои ребята наехали на одного нашего инженера…
— Кошелева, что ли?
— Да, точно. Кошелева. Я тебя лично прошу, оставьте его. Честное слово, он парень неплохой, ну молодой, с вывихом… Сам понимаешь.
— Ладно, Анатолий Ефимович. Только скажи ему, чтоб заткнулся со своими шутками.
— Это обещаю.
— Ну, хорошо. Будь здоров!
Тимофеев положил трубку: „Надо, в самом деле, поговорить при случае. После занятий в школе”. Но не успел или забыл.
18
После суда Люда бросила пить. Для нее решение судьи было просто изуверским. Она думала, дадут Бобу условный срок и тут же выпустят. Целый год заключения за какую-то паршивую бутылку водки! Что-то сломалось в ней в момент объявления приговора. На следующий день она пошла к отцу. Слезно просила прощения и за себя, и за Боба. Обещала впредь быть порядочной и послушной. Просила только об одном: устроить на любую работу. Константин Иванович сам чувствовал себя виноватым. В ту ночь он поступил сухо и черство. Елизавета Дмитриевна надоедливо повторяла, что „Людочке надо помочь во что бы то ни стало”. Василенко было неловко вновь обращаться с просьбой к начальнику отдела кадров. А что делать? Ему, конечно, пошли навстречу. Люду приняли курьером в канцелярию заводоуправления. Она разносила по этажам и кабинетам папки с документами, приказы и протоколы совещаний. Из канцелярии — по коридорам, и обратно. Вверх-вниз. Как автомат. Люда потеряла всякий интерес к окружающей жизни. Перестала употреблять косметику. Одевалась неаккуратно, однообразно. Выглядела потухшей, серой, болезненной. Следы природной красоты стерлись. Медленным шагом передвигалась она по длинным служебным коридорам, думая про себя какую-то свою думу. Все заработанные деньги уходили на посылки, передачи и поездки к Бобу в Гурьев.
Свидания их были невеселыми, слова — случайными.
— Ну, как дела, Боб?
— Ничего, Люда, терпимо. Все нормально.
— Кормят-то как?
— Нормально, хватает.
Оставалось месяца полтора до выписки. Люда, как обычно, привезла всякие мелочи. Боб был грустнее и молчаливее обычного.
