Иногда у него начинает жужжать в голове, словно в ней сидит муха, мучившая нечестивца Тита за разрушение Храма[88]. Когда Рува пропускает лишний глоток водки с братками в шинке, он начинает всхлипывать, а братки перемигиваются: только посмотри на этого проклятущего — вот баба! Совесть его мучает, старого куроеда! На этот раз тоже не все сошло гладко. Помешанный ребе с безумными глазами уже ушел. Но Рува все еще стоит, склонившись на пюпитр, и ловит ртом воздух, словно от удара под дых. Молитвенное собрание оплакивает десятерых убиенных царством[89], Ойзерл Бас тоже бьет себя в грудь: «Мы согрешили, прости нас Творец наш!» и тянет друга за рукав: «Что с тобой, Рува, пост?» Тот не отвечает, глаза его закатились, голова склоняется все ниже, пока он не падает на скамью бледный как мертвец, наполовину потеряв сознание. Ойзерл прерывает молитву и кричит валютчикам:
— Валериановые капли! Дайте отцу понюхать валериановых капель!
Уже окончилась предвечерняя молитва «Минха». На улице темнеет, и поминальные свечи в подсвечниках пламенеют все сумеречнее, потрескивают и тонут в расплавившемся сале фитили. Трем молодым Гутмахерам уже до смерти надоело молиться. Они щупают серебряные портсигары во внутренних карманах и маются: когда наконец уже можно будет закурить? Однако новоиспеченный синагогальный староста, этот столяр, никуда не спешит. Он вышел на биму и с напевом продает право открытия священного ковчега на завершающую Судный День молитву «Неила»[90]. Он раскачивается и поет приятным голосом: «Пять золотых за открытие священного ковчега! Десять золотых за открытие священного ковчега!» Пока он не спрашивает и не высматривает, кто даст больше, пока он просто торгуется с самим собой, чтобы завести молящихся и поднять цену. «Сколько это, золотой на наши деньги?» — спрашивает один из валютчиков и Ойзерл Бас отвечает, что этот недотепа имеет в виду под золотым — злотый. Он насмотрелся, как на Судные Дни старосты и синагогальные служки продают право открытия священного ковчега, и передразнивает их. Этот паучок не знает, куда он лезет, не знает, с чего начать, чем кончить. Только посмотри, как этот торопыга натянул талес на голову и командует здесь!
На почетной скамье, занятой уголовниками, все кипит. Других молящихся на протяжение дня вызывали к Торе или же оказывали им почет открыть священный ковчег, только Гутмахеры ничего не получили. Ясно как день, что этому недотепе-старосте не нравится их компания. Трое сынков Рувы сговариваются между собой, что они купят отцу самый большой почет за весь Судный День. Ойзерл Бас подзуживает их, но сам Рува все еще молчит с тех пор, как посреди молитвы «Мусаф» ему стало плохо.
— Пятнадцать золотых за открытие священного ковчега! — выпевает Эльокум Пап и только тогда смотрит на Рахмиэла Севека, единственного достойного покупателя во всем бейт-мидраше. Тот поднимает три пальца в знак того, что он дает восемнадцать, для жизни[91].
— Двадцать! — выкрикивают Гутмахеры.
— Двадцать два, двадцать три, — торгуется сам с собой Эльокум Пап.
— Мы даем двадцать пять и покупаем это для своего отца! — снова кричат сынки. Но Эльокум Пап думает: «Болячку вам! Воры у меня в синагоге не будут открывать священный ковчег во время молитвы «Неила». Столяр хлопает по столу у бимы в знак того, что торг окончен.
— Тридцать золотых за открытие священного кивота, которое купил реб Рахмиэл Севек!
Столяр хочет спуститься с бимы. В то же мгновение встают в полный рост эти трое парней, готовые разорвать его на куски.
— Придурок! Мы купили открытие священного ковчега для нашего отца. Если ты это отдашь другому, мы от тебя оставим мокрое место.
Эльокум Пап знает, что если он скажет всю правду, эти молодчики пристукнут его прямо в Судный День. Он отвечает в полный голос, чтобы слышал весь бейт-мидраш:
— Реб Рахмиэл Севек помогает нашей синагоге больше, чем все обыватели вместе взятые, да и за открытие священного ковчега во время молитвы «Неила» он заплатит щедрой рукой, а вот вы не заплатите.
Валютчики засунули руки в карманы, готовые заплатить на месте. В этот момент Рува приходит в себя, вскакивает со скамьи и начинает орать на своих сынков:
— Байстрюки! Деньги в Судный День? Я вам головы пооткручиваю!
Сыновья знают, как спасти достоинство отца, и отвечают:
— Разве мы носим с собой деньги в Судный День? Наше слово — это деньги! Ойзерл Бас указывает рукой туда, где стоит Рахмиэл Севек:
— У этого еврея — невестка-иноверка. Разве он достойнее, чем реб Рува Гутмахер?
— Я сам считаю, что я не достоин этой чести и не для себя я хотел купить ее. Но если вы покупаете, я с вами не конкурирую, — отвечает лесоторговец и гневно кричит со своего места старосте, стоящему у бимы: — Если вы не отдадите этому еврею права открытия священного ковчега, я уйду отсюда до окончания «Неилы» и больше сюда не приду!
— Достаточно ты накомандовался, достаточно побыл синагогальным старостой! — кричит Ойзерл Бас Эльокуму Папу и показывает ему кулак. — Погоди, недотепа! Пусть только придут большевики, тебя укоротят на голову.
Эльокум Пап больше не отвечает на оскорбления и угрозы. Ему уже все равно. Целое лето он проработал, ремонтируя и украшая бейт-мидраш, а тут появляется такой тип, ставит все на карту и силой вырывает открывание святого ковчега перед «Неилой».
Молящиеся же, напротив, оживились. После долгого и тяжелого дня поста и молитвы публика нуждается в шумном перерыве, который немного повеселит ее. Евреи с любопытством прислушивались и присматривались к разгоревшемуся скандалу. И даже было заспорили между собой, кто из конфликтующих прав, но потом с новыми силами схватились за махзоры.
После тихой молитвы восемнадцати благословений во время «Неилы» все напряженно ждали, что будет дальше. По обычаю, староста или служка должен прошептать купившему почет, что пора открывать священный ковчег. Но столяр не уходил с бимы, где стоял все это время столбом, и глаза валютчиков стали подобны огненным колесам: ну, что вы скажете про такого синагогального старосту, он должен жить?
Со своего места на восточной скамье поднялся Рахмиэл Севек и приблизился с дружелюбной улыбкой к старшему Гутмахеру:
— Открытие святого ковчега ваше, идите. Рува вылупил на лесоторговца пару горячих глаз цвета пива и пошел. За ним шел невысокий Ойзерл Бас — и для обеспечения безопасности, и для того, чтобы быть поближе к выполнению заповеди. Рува остановился и поискал кого-нибудь взглядом, пока не увидел венгерского раввина. Реб Мешулем Гринвалд стоял около выхода и, подняв глаза, смотрел на тьму, сгущающуюся в окнах бейт-мидраша.
— Ребе, идите откройте священный ковчег. Вы для этого больше подходите, чем я, — заискивающе и хрипло сказал Рува.
Реб Мешулем Гринвалд продолжал неподвижно стоять, не слыша, что ему говорят. Рува Гутмахер деликатно взял его за локоть и подвел к священному ковчегу. Окруженный множеством лиц, смотревших на него в напряженном молчании, реб Мешулем вздрогнул и очнулся. Его глаза снова запылали немым гневом. На его лице отразились страх и напряженность человека, понимающего, что он вдруг оглох и больше не слышит звуков вокруг себя. Реб Мешулем поблагодарил за честь, молча натянул талес с серебряной каймой на высокую парчовую ермолку и взошел по ступенькам к священному ковчегу, чтобы открыть его двери.
В молельне стало еще тише, все были захвачены этим зрелищем. Ни на кого не глядя и не склонив головы, Рува пошел на свое место. Когда он проходил мимо лесоторговца Рахмиэла Севека, тот схватил его за плечо и зашептал, трясясь от радости:
— Я тоже хотел купить открытие священного ковчега для венгерского раввина, хотел так же, как доброго года для себя и для всех евреев!
Рува хотел что-то ответить, но в горле у него застрял комок. Он молча кивнул головой лесоторговцу и вернулся на свое место. На протяжении всей «Неилы» он тихо молился про себя и не отрывал глаз от махзора, как реб Мешулем Гринвалд не вынимал своей головы из раскрытого священного ковчега.
