исправить. Так вы со мной или предпочитаете дуться до пенсии?
Естественно, я поехала с ним, пообещав Олегу, что это не займет больше двух часов: мы собирались к его друзьям на юбилей и еще должны были купить подходящий подарок, так как на неделе не успели этого сделать.
Мать Татьяны жила на Петроградской стороне. Дома дореволюционной постройки сейчас ценятся высоко, и я стала размышлять, сколько еще времени пожилой женщине удастся просуществовать здесь и не нарваться на ушлых ребят, скупающих подобные квартиры, превращая их в элитное жилье и затем сбывая его по головокружительным ценам, взамен предлагая бывшим жильцам клетушки в новостройках.
Наверное, когда-то Надежда Шанькина была привлекательной женщиной. Она до сих пор сохранила довольно стройную фигуру и красивые волосы, уже сильно тронутые сединой. Однако, несмотря на не слишком пожилой возраст, женщина сильно постарела и осунулась – скорее всего, так подействовала на нее смерть дочери. Первым, что бросилось мне в глаза в гостиной, оказался большой фотопортрет, и я сразу поняла, что передо мной Татьяна Шанькина. До этого я только слышала о ее красоте от Галины и, признаться, не обратила внимания на эти комментарии, так как подруги, как правило, необъективны. Но теперь я и сама видела, что Галина не преувеличивала. Натуральная блондинка с чистыми серыми глазами приветливо улыбалась с фотографии. Нет, ее внешность нельзя было назвать кукольной – напротив, Татьяна выглядела, как женщина, знающая себе цену и вполне представляющая, какое сильное впечатление ее внешние данные производят на окружающих.
– Да, это она, – кивнула Надежда, заметив, что мы с Лицкявичусом с удовольствием разглядываем портрет.
– Красивая! – честно сказала я.
Лицо матери мгновенно осветилось гордостью за дочь.
– Да, – кивнула она и провела рукой по раме. – Танюша такая...
Она не сказала «была», но это подразумевалось, и я напомнила себе, зачем мы здесь.
– В милиции сказали, что это несчастный случай, – продолжила Надежда, когда мы сели. – Только я в это никогда не верила. Вы снова расследуете гибель Тани, да?
В глазах женщины зажглась надежда, и у меня не поворачивался язык сказать, что на самом деле ее дочь интересует нас лишь в связи с другим делом.
– Насколько мы знаем, – сказал Лицкявичус, – в крови вашей дочери обнаружили высокое содержание алкоголя...
– Она действительно стала немного злоупотреблять спиртным после несправедливого увольнения из своей клиники, – перебила Надежда, не дав ему договорить. – Но Таня никогда не вышла бы на улицу в подпитии – это я вам говорю, потому что точно знаю!
– Вы предполагаете, что ее могли убить? – уточнила я.
– Утверждать не берусь, но в тот день, когда мы ее хоронили, в нашей квартире кто-то побывал.
– Почему вы так решили? Был беспорядок?
– Да нет, но вещи лежали не на своих местах. Они что-то искали, это точно!
– А в милицию вы сообщили?
– Конечно, тогда же, – кивнула мать. – Но они сказали, что это мне, дескать, с горя померещилось... А я в своем уме! В квартиру дочки я смогла войти только месяца через два – до этого просто сил не находилось. Так вот, там все вверх дном перевернули!
– А вы хотя бы можете представить, что могли искать? – поинтересовался Лицкявичус.
Женщина покачала головой:
– Таня в последнее время была какой-то странной, понимаете? Мы ведь отдельно жили, общались в основном по телефону, так что о ее личной жизни я не так уж много знала. Как ее уволили, Танюшка словно умом тронулась – все твердила о том, что отомстит, что этого так не оставит...
Мы еще некоторое время пообщались, но больше никакой полезной информации получить от матери Татьяны не удалось: она все больше рассказывала, каким хорошим человеком была ее дочь и как трудно ей теперь без нее, ведь осталась еще и маленькая внучка, о которой нужно заботиться. Я могла ее понять. Уже уходя, Лицкявичус заметил висящую на гвоздике связку ключей.
– Зря вы, Надежда Егоровна, вот так ключи оставляете – на виду: кто-то может этим легко воспользоваться!
– Да ко мне никто не ходит! – отмахнулась женщина. – Вы – первые за много месяцев. Это Танечкины ключи, все никак не уберу. Мне кажется, что она еще может вернуться... Глупо, да?
Лицкявичус протянул руку, снял связку с крючка и принялся задумчиво рассматривать ключи.
– У вас две двери, – пробормотал он. – Сколько замков?
– Три, – удивленно глядя на него, ответил Надежда. – Один на внешней и два – на внутренней, но я обычно закрываю только...
– А здесь пять ключей, – прервал женщину глава ОМР.
– Да, вот этот – от почтового ящика. А этот... Честно говоря не знаю, от чего этот ключ.
– Можно мы его прихватим? – спросил Лицкявичус.
Надежда с сомнением поглядела на него, не зная, соглашаться на это или нет.
– Вы говорили, что вашу квартиру и жилище дочери обыскивали, – продолжал Лицкявичус. – Если это правда, а я склонен вам верить, это означает, что там что-то хотели найти. Возможно, нашли, но, вполне вероятно, что нет. Этот ключ может помочь что-нибудь выяснить.
– Но как вы узнаете, от чего он? – недоумевала Надежда.
– Предоставьте это нам.
Выйдя из квартиры и уже спускаясь по лестнице, я спросила у Лицкявичуса, как он намеревается узнать, какую дверь открывает этот «лишний» ключ.
– Ну, – пожал он плечами, – Шанькина богачкой не была и вряд ли стала бы хранить компромат на Немова в банке. Скорее всего, они от абонентского ящика на почте по месту жительства.
Это звучало разумно, и я в очередной раз поразилась внимательности Лицкявичуса к деталям: мне бы и в голову не пришло, что ключи, висящие при входе в квартиру, могут иметь отношение к расследованию! Когда я уже усаживалась на переднее сиденье машины, зазвонил телефон Лицкявичуса. По его коротким репликам я только поняла, что звонил Карпухин.
– Нашли фургон, – пояснил глава ОМР, повесив трубку.
– А Рома? – с замиранием сердца спросила я.
Он покачал головой.
– Но машину обнаружили на выезде из города, на автозаправке. Там подонки пересели в другой автомобиль. Дело было поздно вечером, и дежурный запомнил марку.
– Значит, теперь...
– Это дело времени, Агния. Будем надеяться, что мальчик не успеет пострадать.
Я сидела на диване, закинув ноги на колени к Шилову, и ела огромное нитратное яблоко в ожидании, пока ужин разогреется. Мы недавно вернулись из гостей, но пока ехали, успели проголодаться. Олег пыхтел, стараясь аккуратно покрасить мне ногти.
– Эй, что-то у вас руки дрожат, товарищ хирург! – неодобрительно заметила я, видя, что ярко- сиреневый лак размазался по мизинцу.
– На вас не угодишь, мадам! – буркнул Олег, тщательно снимая лишний лак при помощи ватной палочки, смоченной в ацетоне. – Делала бы сама тогда...
Но я знала, что он не имеет этого в виду. На самом деле у Олега имелся один фетиш – красивые женские ноги, а конкретно – ступни. Я смеялась, говоря, что профессия ортопеда наложила на Шилова свой отпечаток, но с тех пор, как поняла, что он обожает целовать мои пальцы, стала не просто очень тщательно мыть ступни, но и стараться ухаживать за ними не хуже, чем за руками.
– Как там Никитка? – спросила я, прожевав особенно большой кусок, едва не застрявший у меня в горле.
– Рвется в бой, – ухмыльнулся Шилов. – Едва уговорил его сделать рентген и КТ головы, представляешь? Это дело серьезное, с мозгами ведь не шутят!
– Ну, мозги... кому они, в сущности, нужны? И без них живут. Есть ведь еще сила духа там, сила воли – у
