Ласкьяри резко шагнула вперед и с размаху ударила Гилакса по ухмыляющейся физиономии. Гилакс грязно выругался 'и с силой отшвырнул девушку. Она, вскрикнув, упала возле стола.
– Не сметь! – закричал Елисеев. – Мерзавец!
– Я – мерзавец? – удивился Гилакс. – Ах ты…
Раздался выстрел.
И Елисеев охнул, неловко схватился рукой за бок и медленно, неуклюже опустился на пол…
Ласкьяри не закричала, не заплакала – только ее глаза вдруг стали огромными и неживыми. Какое-то время она смотрела на Елисеева – не замечая поднявшейся вокруг суеты, не видя, как Ольшес разоружил Гилакса, а Хедден, убедившись, что консул мертв, отошел в угол и встал лицом к стене – и плечи его дергались, и он уперся лбом в деревянную панель и, казалось, хочет продавить стену…
Росинский наклонился к девушке, обхватил ее за плечи. Ласкьяри подняла голову, всмотрелась в лицо Росинского и шепотом спросила:
– Неужели вы ничего не можете сделать? Вы, всесильные…
– Мы сломали все аппараты… – также шепотом ответил Росинский и закашлялся. – У нас ничего не осталось здесь…
Ласкьяри нервным движением вывернулась из рук Валентина Лукьяновича и подошла к Ольше-су. Она молча протянула руку ладонью вверх, и взгляд ее был таким, что Даниил Петрович расстегнул куртку и достал из кобуры бластер. Несколько мгновений он медлил, не решаясь отдать оружие, и Ласкьяри, потеряв терпение, коротко сказала:
– Дай! – И Даниил Петрович, не отводя взгляда от остановившихся глаз Ласкьяри, отдал ей бластер.
– Ты с ума… – начал было Корсильяс, но Лас– – кьяри обернулась к нему, и Корсильяс замолчал, не закончив фразу.
– Пойдемте, – бросила Ласкьяри, и, больше «. уже ни на кого не глядя, направилась к двери.
Сотрудники консульства пошли за ней.
Солдат, увидя Ласкьяри, молча отошел в сторонку, опустив автомат, и даже не попытался задержать землян, но кочевники загомонили,,' повскакивали и, сбившись в плотную толпу, преградили путь к машине. Ласкьяри, внимательно оглядев грязновато-живописную группу, выбрала одного – особенно густо увешанного ожерельями из каких-то зерен и зубов, с перьями во всклокоченной прическе – и бросила несколько слов на непонятном землянам наречии. Разодетый дикарь ошалело уставился на девушку, потом что-то приказал соплеменникам – и толпа расступилась.
За руль сел Ольшес, и автомобиль осторожно двинулся по узким улицам, заполненным шумными толпами степных людей. Мнимые кочевники расступались перед машиной, грозя кулаками и дротиками сидевшим в ней людям, а иногда и швыряя вслед комья грязи. Но Даниил Петрович не обращал внимания на эти мелкие демарши, пробираясь к выезду из Столицы. Время близилось к полудню, и на площадях уже лежали кучи сухой травы, приготовленные для возжигания праздничных священных костров. Возле этих стожков бродили охраняющие их воины с копьями и дубинами. В переулках и во дворах топтались низкорослые кривоногие лошадки, и вся Столица словно превратилась в огромную конюшню, в которой буйные грязные конюхи затеяли непонятную игру…
…У выезда на загородное шоссе толпились солдаты. Два молодых офицера в идеально пригнанных формах, сияя новенькими погонами и портупеями, при виде консульского автомобиля закричали, замахали руками – и поперек шоссе встали плотные ряды желтовато-коричневых мундиров. Ольшес остановил машину, оглянулся – Ласкьяри сидела позади. Девушка спросила:
– Откроешь окна? Ольшес кивнул.
– Пригнитесь, – приказала девушка и добавила, обращаясь к Ольшесу: – А тебе придется рискнуть.
– Нормально, – буркнул Ольшес.
Росинский, Хедден и Корсильяс пригнулись, Ольшес открыл все окна, и машина двинулась вперед, прямо на стену мундиров. Один из офицеров взмахнул рукой, солдаты вскинули винтовки, но едва лишь раздались первые выстрелы, как Ласкьяри, выбросив руку наружу, нажала спуск – и струя белого огня разметала коричневый барьер.
– Что вы делаете?! – в ужасе закричал Росин-ский выпрямляясь. – Ласкьяри, что вы делаете?!
– Молчите!
Позади всплеснулся вопль, сияющий день наполнился сухим щелканьем стрельбы, но Ольшес выжал из автомобиля все, на что тот был способен, и земляне стремительно унеслись по шоссе.
– Впереди еще заслон, – заговорила Ласкьяри. – Кроме того, через минуту-другую отец отдаст приказ поднять самолеты. Но вы уйдете. Вы мне говорили, что имеете право погибнуть ради спокойствия других. Так вот, у меня тоже есть такое право. Елисеев умер… а вы уйдете. И запомните, что я вам скажу. Не возвращайтесь к нам. Никогда. Ни через сто лет, ни через двести, слышите? Мы живем во тьме вашего прошлого, вы – во тьме нашего будущего… и мы никогда не станем настолько добры, чтобы общаться с вами. И вы нам не нужны. И мы вам тоже.
– Вы ошибаетесь, Ласкьяри, – тихо сказал Ро-синский. – Люди всегда нужны друг другу. А ваше зло – преходяще. Поверьте, мы это знаем достаточно хорошо, мы тоже прошли через это. Вы научитесь быть добрыми. Но может быть, это произойдет не слишком скоро…
– Этого никогда не будет, – отрезала Ласкьяри. – Потому что всегда в океане будут жить дарейты, и всегда будут люди, умеющие говорить с ними… а дарейты несут зло.
– Ты не права, девочка, – сказал Олыпесь. – В дарейтах нет зла. Но они не спешат, они ждут, когда вы сами это поймете. Они не хотят навязывать вам свое. Со временем вы разберетесь. Я говорил с ними.
– Ты говорил с дарейтами?!
– Да.
