Замок Арголь

вводящее в заблуждение путешествие было на самом деле направлено не к затерявшейся в лесу часовне, но именно к какому-то замку, зачарованному угрозой, исходившей от во всех смыслах подозрительного меча Короля-рыболова, – быстро проложили неизгладимый след в его мозгу. Лучи солнца, что проникали в пустынный и печальный алтарь, звук тяжелых капель воды на плитах, влажная темнота часовни, пение птиц, доносившееся сквозь брешь в арке и более пронзительное, чем если бы оно раздалось в ушах, словно несущее на себе печать необъяснимой и призрачной надежды, мерные удары железных часов, – все это наполнило его душу торжественными и меланхолическими видениями, изнурило ее настоятельным, полностью поглотившим его ожиданием и, тихо поднявшись вместе с трелями птиц до той высоты, где звук только и может соединиться со всепожирающим жаром огня, вызвало в своей могучей полноте слезы, сравнимые разве со звуками самых богатых духовых инструментов. И, возможно, сам он, посреди охватившего его бурного волнения, даже и не ощутил, насколько громче, чем все природные голоса, зазвучало здесь с нестройным грохотом пронзительное отчуждение всех вещей: алтаря, ставшего еще более величественным от собственной покинутости, ненужного копья, гробницы, интригующей душу, словно кенотаф, часов, вхолостую идущих по ту сторону времени, на котором их зубчатый механизм оставляет не более следа, чем может оставить мельничное колесо в водах высохшего ручья, наконец, горящей среди белого дня лампады – и окон, которые явно созданы, чтобы смотреть извне вовнутрь и к которым со всех сторон и одновременно приклеиваются зеленые щупальца леса.

И тогда из глубины его беспокойства поднялся звук, который, казалось, наполнил в мгновение ока часовню и заструился вдоль блестящих от влаги стен, и Альбер, не осмеливаясь оглянуться, настолько аккорд этот смутил его своим невиданным размахом, догадался, что Герминьен во время своего молчаливого обхода поднялся по каменным ступеням к органу, что возвышался в темноте слева от двери, занимая собой значительную часть часовни, и от созерцания которого его самого быстро отвлекли соблазнительные эффекты света. Игра Герминьена была исполнена особой силы, и такова была ее выразительная мощь, что Альбер смог отгадать, как если бы он читал на самой глубине его души, те темы, что следовали одна за другой в этой дикой и незаконной импровизации. Ему показалось сначала, что Герминьен, в своих нестройных и неуверенных аккордах, соединенных между собой повторениями и модуляциями, в которых главный мотив повторялся каждый раз все более застенчиво и словно вопросительно, как бы снимал мерку с самого объема и звучащей способности этого ошеломительного здания. Здесь бушевали волны, бурные, как лес, и свободные, как ветры поднебесья, и гроза, которую Альбер с чувством ужаса наблюдал с высоты террас замка, разражалась из глубины этих мистических бездн, над которыми звуки кристальной чистоты, словно четки, перебираемые в удивительном и колеблющемся decrescendo, плыли, как звучащий пар, пронизанный желтыми всполохами солнца, странным образом повторяя ритм падавших с арок свода капель воды. За этими играми природы последовали всплески чувственной и острой страсти, художнику правдиво удалось нарисовать ее дикий зной и жар: Гейде плыла в высоте подобно лучистому туману, исчезала, затем возвращалась вновь и устанавливала наконец свое владычество на мелодических зыбях редкостного размаха, которые, казалось, уносили чувства в неведомые области и, посредством невероятной силы искажения, делали ощутимым на слух обаяние видения и прикосновения. Между тем, хотя художник передал уже в полной мере дрожащую и неукротимую страсть, Альбер в этот момент почувствовал, что в самой полноте игры, странные арабески которой сохраняли все еще неясный характер некоей попытки, он искал ключ к еще большему возвышению, необходимую опору для последнего прыжка, решительные последствия которого были одновременно и странно предчувствуемы и непредвиденны, и он колебался на самом краю этой бездны, героические подходы к которой сам же обрисовал с обольстительной и бессмысленной грацией. Очевидно, что теперь – и с каждым мгновением Альбер осознавал это все более ясно – Герминьен искал тот единственный угол падения, при котором бы арочный тимпан, лишенный своей власти задерживать и рассеивать свет, сделался бы проницаемым, словно чистый кристалл, и превратил бы созданное из плоти и крови тело в род призмы с универсальным отражением, в которой звук, вместо того чтобы пройти через нее, скапливается и орошает сердце с той же легкостью, что и кровяные сосуды, возвращая таким образом опошленному слову экстаз его истинное значение. Вибрация звуков, становясь все более насыщенной, казалась внешним выражением темного жара этих исканий; она перемещалась повсюду, изобилуя и киша, словно пчелиный рой, неожиданно разделенный и расчлененный. Наконец, одна нота, выдержанная с чудной настойчивостью, взорвалась в неслыханном великолепии, и, оттолкнувшись от нее, как от акустический платформы, поднялась вверх музыкальная фраза немыслимой красоты. И тогда на высоте, в желтом и нежном свете, что сопровождал в часовне спустившуюся и дарованную молитве высшую благодать, зазвучала под пальцами Герминьена, словно пронзенными легким и всепожирающим жаром, песнь мужественного братства.[97] И вздох, что вырывался из груди по мере того, как она поднималась к невероятным высотам, оставлял за собой в полностью освобожденном теле целебный прилив свободного и легкого, как ночь, моря.

Лес

Во все последующие дни затяжные дожди обрушились на Арголь. День и ночь из звучных зал доносился настойчивый и ожесточенный обстрел бесчисленных капель, и на фоне шелестящего ливня, со всего размаха потрясающего землю, в чуть более медленном ритме слышалось фантастическое просачивание плотных частиц, падающих, словно ненужный и жидкий плод, одна за другой с высоких ветвей и длящих свои размеренные удары с обстоятельной жестокостью и необъяснимой тщательностью пытки. Тяжелая праздность завладела обитателями замка: почти не обмениваясь сколь-либо значимыми речами, кажется, они усиленно избегали друг друга, так что даже их случайная встреча во глубине коридоров с прихотливыми изгибами, которые густые завесы дождя заполняли белым и расплывчатым светом, словно рассеянным под действием безостановочно струившейся по стенам влаги, порождала в каждом из них явное чувство неловкости. Даже их размышления, долгие и усердные, заимствовали у навязчивого единообразия дождя странную и монотонную силу проницания, которое ни но минуту не притуплялось, продолжаясь даже и в сновидениях, посреди отдыха, дарованного сном, ставшим в недрах неясных сумерек, что окутывали замок, их самым естественным и самым полным, лишенным какого-либо ограничения образом жизни, и из которого, казалось, каждое утро выводил их не столько несовершенный свет дня, сколько постепенное и особое ясновидение. И снова тогда, посреди неописуемой скуки, когда ясное сознание исследовало один за другим самые тайные уголки их сердец, повторялось медленное течение абсолютно выдуманного дня, имеющего по всей длине своей мрачной протяженности оттенок белесоватый и пустой, что в описаниях традиционно приписывается заре. Казалось, что распыленные части дня, разлученные со жгучим солнцем и так и не сумевшие воссоединиться, безнадежно блуждали под серым покровом неба, и видно было, как собственными отвратительными лохмотьями холодного света то там, то здесь освещались, словно нелепым сигнальным огнем, и ледяной блеск источника, и сероватая грязь неизъяснимой дороги, что могла привести к одним только неясным и страшным равнинам дождя.

И Альберу становилось тогда все более и более ясным, что импровизация, которой предавался в часовне Герминьен и чьи непрекращающиеся отзвуки все еще звучали в нем, была, по всей видимости, не столько капризным всплеском его чувствительности, глубоко взволнованной странным паломничеством, сколько действием и призывом, и что у успокоительного бальзама музыки он, кажется, искал не облегчения своим страданиям, но защиты от неотвратимого искушения. И тому, что здесь сополагались интересы, весьма отличные от мимолетной и чисто эстетической эмоции, Альбер находил доказательства в собственном сердце, когда вспоминал волнение, охватившее его в часовне и носившее трудноопределимый и разительный характер предупреждения, которое могло относиться лишь к той сомнительной и неясной борьбе, где в игру вступали сами силы жизни и смерти. А потому, стоило убийственным лучам солнца появиться вновь, в который раз в полной мере открыв миру ловушки и западни леса, Альбер испытал в глубине своего сердца решительное ощущение близости конца.

В послеполуденное время, отягощенное изнуряющей жарой, интенсивность которой, казалось, поглощала саму голубизну неба, подобно цвету легкой занавески, Альбер сидел в высокой зале над террасами. Он смотрел на леса Сторвана, на весь этот строгий пейзаж, и ему неожиданно чудилось, будто все это море деревьев, в котором ни один ориентир не сумел бы приковать к себе взгляда до самых границ