выдержке и сдержанности. Его глаза, затененные низко надвинутым козырьком, были цвета холодного серого моря; на обветренной руке, в которой он подчеркнуто долго задержал мою руку, не хватало двух пальцев. Капитан Марино окончательно вышел из тумана, и какой-то внутренний голос шептал мне, что заставить его погрузиться туда вновь теперь будет нелегко.
Появившееся таким вот образом из призрачного тумана, возникшее на берегу пустынного моря, обрамленного степными травами, Адмиралтейство представляло собой необычное сооружение. Впереди нас, за участком земли, поросшим чертополохом и огороженным несколькими длинными, низкими домами, туман расширял контуры этой разваливающейся крепости. Она выступала из-за уже наполовину засыпанных землей рвов — мощная, тяжелая серая масса с гладкими стенами, с редкими бойницами для стрельбы из лука и амбразурами для пушек. Тем временем дождь полировал ее поблескивающие стены. Тишина была как на потерпевшем кораблекрушение обезлюдевшем судне; не слышно было даже шагов часового на окружающей крепость заболоченной тропе; пучки усеянной брызгами травы там и сям буравили покрытые серым лишаем парапеты; свалка сползающего в ров мусора дополнялась кусками искореженного железа и черепками. Потайной вход в крепость давал некоторое представление о невероятной толщине ее стен: славные времена Орсенны запечатлели свои вензеля на этих тяжелых, низких сводах, где ощущались дух былого величия и дыхание плесени. Из раскрытых на уровне мостовой амбразур, над пучиной неподвижного пара, откуда вверх поднималось ледяное дыхание тумана, зияли пушки, украшенные гербами прежних правителей города. Почти гнетущая атмосфера заброшенности царила в пустых коридорах, испещренных длинными селитровыми подтеками. Мы стояли молча, словно видели в кошмарном сне этого разбитого параличом колосса, эту обитаемую развалину, название которой, Адмиралтейство, звучало как ирония, унаследованная от сна. Дольше всего эта приводящая в оцепенение тишина задержала нас у одной амбразуры, и этот момент запомнился мне благодаря жестам, которые впоследствии стали казаться в высшей степени характерными: всматриваясь в морскую даль, мы были избавлены от необходимости смотреть друг на друга; небрежно прислонившись к лафету огромной пушки, Марино вытащил из кармана трубку и долго стучал ею по ручке замка. Сквозь туман к нам пробился желтый луч, а из внутренних дворов до нас внезапно донеслось мирное кукареканье петуха — незлобивая шутка в этом жилище циклопа, и тут я услышал неожиданно прозвучавшее у меня над ухом очень короткое и очень сухое «вот!», которым Марино как бы подвел черту под нашим осмотром, а затем разрушил чары, сильнее застучав каблуками своих сапог.
Тем временем туман начал окрашиваться в чернильный цвет: наступала ночь. Капитан Марино представил мне трех офицеров, служивших под его началом, — командиров Сиртской флотилии. По случаю моего прибытия ужин в качестве исключения был подан в одном из казематов крепости; потом, в повседневной рутине, этого инстинктивно избегали, дабы не тревожить сновидений: похоже, легендарные бастионы наводили страх на обыденную жизнь. Беседа под этими сводами с тревожным эхом завязывалась плохо; меня забрасывали вопросами об Орсенне, которую я покинул накануне, — Орсенна была далеко; я смотрел, как прямые струйки дыма от праздничных факелов тянутся к низко нависшим голым камням; я вдыхал холодный запах подвала, запах плесени, идущий от каменного пола; слушал, как тяжелые, обитые железом двери пробуждают в коридорах эхо. В слабом, театральном освещении лица присутствующих были с трудом различимы, как в дымке; скованность, напряженность первой встречи усугубляли странное ощущение нереальности происходящего; во время пауз, которые Марино не пытался заполнить, лица приглашенных казались мне каменными, на какое-то мгновение обретали жесткий абрис, превращались в суровые лики старых портретов героической эпохи, висящих во дворцах Орсенны. Настало время тостов, и самый молодой из офицеров пожелал мне: «Добро пожаловать на Сиртский фронт», а Марино, услышав привычное выражение, поднял свой бокал к губам, в изгибах которых таилась явно ироническая улыбка. Мне отвели помещение в командирском флигеле, оказавшемся простым приземистым домом с грубо мощенным полом, в длинных, почти пустых, влажных комнатах которого витал все тот же холодный запах плесени. Я распахнул в ночной мрак окно своей спальни — оно выходило на море — и сквозь непроницаемую темноту почувствовал доносившуюся от лагун слабую пульсацию. Меня заинтриговали большие тени, заметавшиеся на стене в такт колебаниям пламени; я задул свечу и спрятался в оболочку из шершавых, грубых простыней, спрятался в плесневелый запах савана. На меня вновь навалилась темнота, в которой я различал слабый шум волн; чувствуя состояние легкой вечерней дремоты, я ущипнул себя за руку: я был в Сирте. Сквозь тишину до меня отчетливо доносились лай собаки, возня и писк на птичьем дворе. Заснул я почти мгновенно.
Палата карт
В Адмиралтействе легче, чем в любом другом месте, можно было почувствовать, насколько политика мелочного шпионажа в пользу Синьории изжила себя. Стоило мне только подняться на сигнальную башню и бросить оттуда взгляд на Сиртскую базу, как я представил всю степень ее необратимой деградации. Напротив крепости обваливающийся и заросший травой мол прикрывал собой жалкий порт, в глубине которого во время отлива можно было видеть большие, заполненные илом лужи. В самом конце мола, там, где он расширялся, высилась угольная пирамида; уголь из нее брали настолько редко, что в конце концов ее завоевали, заполонили сорняки и даже кусты, приобщавшие ее к пейзажу, как какой-нибудь террикон возле заброшенной шахты. Два мелкотоннажных ветхих сторожевых судна стояли на якоре у мола, а ближе — три или четыре моторные рыбачьи лодки, буксующие при отливе в лужах. В глубине порта виднелась наклонная плоскость, по которой можно было поднимать лодки в сарай для ремонта. Узкий пролив, петлявший между лагунами и зарослями камыша, соединял порт с открытым морем. Обычно порт выглядел погруженным в глубокий сон; только зной колыхал в эти еще жаркие, предшествующие сезону дождей дни желтую траву на молу; не слышно было даже плеска волн у набережной; только иногда, при появлении какого-нибудь патруля, из трубы «Грозного» появлялась тонкая струйка дыма; злые языки в Адмиралтействе утверждали, что этот дым предвещает бури — явление для Сирта редкое, — и капитан Марино с его миролюбивой философией не усматривал здесь никакого подвоха. Небольшая часть экипажей жила на суше, в стоящих рядом с крепостью зданиях; остальные же — в связи с уменьшением служебных обязанностей и с сокращением притока рабочей силы на эту пустынную окраину — обычно рассредоточивались по редким укрепленным фермам, разбросанным на окрестных землях, и пасли там огромные отары полудиких овец — орсеннская администрация, радуясь достигаемой таким образом экономии средств, отпускаемых на содержание этой смехотворной базы, с давних пор закрывала глаза на столь невоинственное поведение ее персонала. Поэтому капитана Марино легче было увидеть не на капитанском мостике «Грозного», а на коне и при шпорах, отправляющимся ранним утром в дальние поездки по степям и проводящим время в щекотливых беседах о жалованье и жилье со скуповатыми фермерами; все чаще и чаще он выступал не в роли моряка, а в роли управляющего мирного предприятия по распахиванию целины. В результате все то, что касалось бюджета и бухгалтерских дел, заняло в деятельности Адмиралтейства главное место: Сиртская база превратилась в причудливое рентабельное предприятие, кичащееся перед столичными кабинетами не столько своими военными подвигами, сколько своими доходами; мало-помалу скрупулезное ведение бухгалтерии и умелое распределение рабочей силы стали краеугольными камнями, служившими Синьории ориентирами при оценке способностей ее офицеров. Так что коммерческий гений Орсенны постепенно обратил себе на пользу военную дисциплину, которая по природе своей должна была бы энергично противостоять ему; причем даже на этом маленьком наблюдательном посту было заметно тревожное и все нарастающее оцепенение: сказывалась тяга к земле, тяга к спокойной жизни, ограниченной узким горизонтом и лишенной приключений. Сидя однажды безукоризненно чистым ранним утром — утренние часы являются украшением сиртской осени — на одном из зубцов крепости, я мог видеть по одну сторону крепостных стен пустое море и освещенный солнцем пустынный порт с его словно проказой изъеденными илистыми берегами и одновременно — по другую сторону — Марино, едущего на коне во главе какого-то отряда наемных пастухов; я касался рукой тяжелых раскаленных камней, знакомых с дыханием пушечных ядер, и ощущал, как во мне поднимается волна печали: мне казалось, что слепой колосс из-за чьей-то измены умирал сейчас вторично.
При таком состоянии застоя мои функции наблюдателя обещали быть не слишком обременительными.
