— Ни в коем случае, — возразил Седоватый. — Ни малейшей связи.
— Расскажите мне о том случае.
— Мы ничего не знаем. Уго просто исчез. Было расследование. Показывали его фотографии. Искали свидетелей. Но это ничего не дало.
— Вам случалось вспоминать об этом?
— Да, каждый день.
— Мы молимся за него, — добавил Санто.
От братцев Пинг-Понг у него уже трещала голова. Он подлил масла в огонь:
— Мне говорили, что в две тысячи четвертом исчез другой мальчик. И тоже из хора, которым руководил Гетц.
— Мы слышали об этом. От полицейских, которые допрашивали нас в связи с этим делом. Нам показалось, что подозревают Вильгельма. Но вы ведь знаете, сколько несовершеннолетних исчезает каждый год?
— Около шестисот. Это моя профессия.
— Тогда, возможно, это простое совпадение?
Касдан лишь понапрасну терял здесь время. Он подумал о Волокине, который сейчас допрашивает маленького правонарушителя, чтобы выяснить, не он ли верующий убийца, который увечит свои жертвы. Еще один ложный след.
— Я хотел у вас спросить… — заговорил Седоватый. — Насчет убийства Вильгельма. В этом деле не было новых трупов?
Касдан замялся. Отвечать было ни к чему. И все-таки он утвердительно кивнул. Тот продолжал:
— Тогда, возможно, это дело рук серийного убийцы?
— Серийного убийцы?
— Мы интересуемся убийцами-рецидивистами, — пояснил Санто. — Пытаемся проникнуть в их тайну.
«Однако», — подумал Касдан. И терпеливо заметил:
— Странное увлечение для священников.
— Напротив, эти люди дальше всего от Бога. Поэтому их следует спасать в первую очередь. Многих мы посетили в тюрьме…
— Мои поздравления. Но это не тот случай.
— Вы уверены? Между убийствами есть различия?
Армянин не ответил. Ни к чему делиться информацией с этими двумя священниками. И все же, повинуясь внутреннему чутью, он дал кое-какие пояснения. Рассказал о пробитых барабанных перепонках. О различиях между первым и вторым убийством. О «тунисской улыбке». Об отрезанном языке. А также о надписи из «Мизерере». Братья одинаково улыбнулись в ответ.
— У нас есть теория о серийных убийцах, — поделился Седоватый. — Хотите, расскажем?
— Валяйте.
— Вам знакомы «Вариации Диабелли»?
— Нет.
— Одно из лучших произведений Бетховена. Его шедевр. Некоторые даже называют его шедевром фортепианной музыки. Возможно, это преувеличение, но как бы то ни было, его можно рассматривать как квинтэссенцию произведений для фортепиано. Вначале звучит одна тема, почти неуловимая, которая набирает силу, раскрывается, бесконечно изменяется…
— Не вижу связи с убийствами.
Санто покачал головой:
— Мы знавали великого пианиста, который отказывался записывать вариации в студии. Он непременно хотел исполнять их на концерте, без перерыва. И произведение превращалось в настоящее путешествие. Постепенное движение чувства. Каждая вариация обогащала другие. Каждый отрывок хранил в себе усталость предыдущего фрагмента и обещание следующего. Возникала сеть шахматных партий, перекличек, в некоем тайном порядке…
— Я по-прежнему не вижу связи.
Седоватый улыбнулся:
— Серию убийств можно рассматривать как вариации на тему. В каком-то смысле убийца пишет партитуру. А возможно, партитура пишет его. Как бы то ни было, его развитие неизбежно. Каждое убийство — это вариация предыдущего. Каждое убийство сообщает о следующем. За этим хитросплетением надо отыскать начальную тему, источник…
Касдан облокотился о стол и иронически заметил:
— И как, по-вашему, мне следует искать эту тему?
— Наблюдать общие мотивы. Но также и нюансы, отличия в каждом преступлении. Таким образом, тема неизбежно проявится.
Армянин встал и заключил тем же саркастическим тоном:
— Извините, но все это слишком сложно для меня.
— Вы читали Бернаноса?
— Давно.
— Подумайте о фразе, которой заканчивается «Дневник сельского священника»: «Что с того? Все благодать».[10] Все благодать, майор. Даже ваш убийца. За поступками всегда есть партитура. Всегда есть воля Божья. Вам надо найти тему. Лейтмотив. Тогда вы найдете убийцу.
27
Черт бы побрал рождественские гирлянды.
Они нависали над каждым проспектом и кололи ему глаза, словно иглы.
Волокин молча страдал, сидя в такси. Блестящие фонарики, звезды, шарики, словно расплавленный свинец, терзали его нервы, как и все вообще, что связано с праздниками, а с детскими — в особенности. Но что-то в нем еще любило Рождество. Праздник до сих пор затрагивал какой-то кусочек его плоти.
Машина обогнула Опера Гарнье и застряла на пересечении с бульваром Оссман. Ничего не поделаешь — в субботу, 23 декабря, Галереи Лафайет ломятся от покупателей. На языке уличного движения — хуже не придумаешь.
Волокин разглядывал витрины. Огромный мишка с самым глупым видом лежал на спине, облепленный роем медвежат. А еще там были мишки внутри прозрачных рождественских шариков: они смахивали на подвешенных зародышей. Повсюду в самых причудливых позах торчали худые как спички женские манекены, напоминавшие анорексические призраки, у их ног паслись кролики-альбиносы, очень похожие на чучела. Его ломало от одного их вида.
Но пределом всему была очумевшая толпа. Впавшие в детство родители прижимали к себе своих отпрысков, словно собственные несбывшиеся мечты, и в полном восторге пялились на эти наивные сценки. На витрины, напоминавшие им, что время ушло и детство не вернешь, а впереди только кладбище. Кажется, Гегель говорил, что дети толкают нас к могиле.
Сквозь охватившие его ярость и презрение Волокин ощутил укол другого чувства. Его детской ностальгии. На поверхность, как скачущие кадры, вынырнули воспоминания. Ему стало дурно. Тошнота подступила к горлу, как бывало всякий раз, когда он вспоминал. И мгновенная реакция: сейчас бы ширнуться. В двух шагах, в районе Пигаль и улицы Бланш, он знал по меньшей мере трех дилеров. Один звонок, небольшой крюк, все шито-крыто, и сжимавший его обруч тоски разомкнётся.
Он сжал кулаки. Обещание, данное им самому себе. Ни грамма до окончания следствия. Ни единого укола, пока не взглянет убийце или убийцам в глаза.
Воло разрыдался. Горячие слезы омывали его гнусную рожу нарика. Из носа текли сопли, смачивая губы, так что он почувствовал привкус соленой морской воды. Подумал о своих расшатанных зубах, о
