Мне исполнилось четырнадцать лет. Я более или менее регулярно ходил в лицей. Достаточно для того, чтобы учителя отмечали мои интеллектуальные способности. Они знали о ситуации у меня дома. Говорили о том, чтобы разлучить меня с матерью. Шла речь о том, чтобы меня отправить в интернат, а ее — в специальную лечебницу. Может быть, это стало бы правильным решением. Может быть, уехав из дома, я сумел бы побороть свои кошмары, свои поползновения, стать нормальным человеком. Может быть. Но как всегда, она все испортила.
Вдруг она стала со мной странно мягкой и ласковой. Инстинктивно я тут же почуял опасность. Я не ошибался: теперь эта ненормальная рассчитывала, что я буду удовлетворять ее. Физически. Когда она предприняла первую атаку, когда она просунула руку мне между ног, она подписала свой смертный приговор. Моя ненависть расцвела пышным цветом. На меня словно снизошло озарение, я понял, что сделаю. В тот момент, когда я схватил ее руку и отшвырнул от себя, словно старую куриную лапу, я спланировал ее казнь.
Жак Реверди заулыбался.
Марк завороженно смотрел на него: несмотря на уверенность в том, что он вот-вот умрет, несмотря на то, что дыхание превратилось в пытку, он испытывал жалость к своему противнику. За этим гигантом в черном комбинезоне, за этим безумным чудовищем он видел только измученного маленького мальчика, дрожащего от страха в ротанговом шкафу.
— Я принялся за работу. Я вернулся к планам ее убийства, разработанным еще два года назад. На все у меня ушло несколько недель: материалы, подготовка, проверка. Как-то вечером, после хорошей попойки, мать проснулась в своей кровати. Она заметила, что не может пошевелиться: она была привязана к подголовнику. Она подняла голову и увидела, что я сижу на полу. Я спокойно смотрел на нее. Она сначала засмеялась, потом закричала, потом засмеялась и закричала одновременно, потом ее стало рвать прямо на старое платье, в которое она была одета. Вначале она не удивилась, что у нее болит голова, ведь мигрень с похмелья давно стала делом привычным. Но когда она начала кашлять, хватать воздух маленькими глотками, до нее дошло, что происходит что-то непонятное. Ее сын решил не просто пошутить.
За две недели я самым тщательным образом законопатил даже мельчайшие отверстия в ее спальне. Вентиляционные решетки, дверные щели, окна. Я специально взял для этой цели ротанговые волокна. В память о шкафе. Я хотел, чтобы моя мать испытала те же ощущения, на которые когда-то обрекла меня. Удушье. Страх. Темноту. Пока она всхлипывала на кровати, я не шевелился, я ждал, чтобы темнота заполнила комнату. Заползла ей в рот, в мозг.
Но пытка только начиналась. По моим расчетам, удушье должно было наступить только через сорок восемь часов. Впрочем, ее впалая грудь опередила события: на следующий вечер, часам к одиннадцати, она начала задыхаться. Я не шевелился, я превратился в тень в этом мраке. Может быть, она не заметила, что я теперь дышал с помощью кислородного баллона для ныряния, тогда как она издыхала, заглатывая остатки воздуха.
Прошли долгие часы. Я видел, как она дергается, зовет, разевает рот и все больше травится углекислым газом, скопившимся в комнате. Чем больше она рвалась, тем больше ускоряла собственную смерть. Я попытался предупредить ее, но она не слушала. Она рыдала, ее рвало, она смотрела на меня молящими глазами старой похотливой суки. Она дернулась еще несколько раз — веревки резали ее руки, ее колени выгнулись от усилия, она сделала под себя. Потом она обмякла, как сломанная кукла, погрузилась в свою блевотину и испражнения.
А я переживал неописуемое торжество. Перед моими глазами плясали золотые искорки. Мое сердце билось медленно, как ночной прибой. Я выплюнул загубник и прекратил дышать. Я хотел увидеть, как она испустит последний вздох. Хотел всосать последние частицы кислорода, которые она крала у меня в детстве. Ее лицо вздулось, стало лиловатым. Глаза вылезли из орбит. При очередном спазме они обратились на меня, и я спросил себя, почему я ждал так долго, чтобы привести в исполнение свой приговор.
В моем плане предусматривался и второй акт. Я должен был замаскировать ее казнь под самоубийство. Я решил вскрыть ей вены, в тех местах, где веревки прорвали кожу, пока она еще не совсем умерла. По-прежнему не дыша, я развязал веревки, потом взял заранее приготовленный нож, самый острый, которым она резала чеснок и лук. Я аккуратно разрезал ее запястья, стараясь попасть в вены.
И тогда произошло чудо.
В комнате, где уже не было кислорода, вытекавшая из нее кровь стала черной.
Совершенно черной.
В первый момент я отпрянул в ужасе, потом пришел в восторг. Я любовался телом, источавшим этот нектар. Я никогда не видел ничего более прекрасного. Такого чистого, такого подлинного зрелища. Дело было в обычном цианозе, связанном с аноксией, но мне казалось, что это зло выходит из тела моей матери. Эта черная вязкая жидкость и была злом. Подлинная природа этой женщины — порок и ложь — заключалась в этой черной крови.
Я поднялся, со слезами на глазах, и тут заметил, что я кончил, прямо в штаны. В первый раз в жизни я испытал оргазм. В чистоте апноэ. Отныне других путей для меня не существовало. Именно в тот момент, я знаю это, у меня на затылке появилась метка. Сзади на голове выпала и никогда уже больше не отросла полоска волос. Этот след стал вехой в моей новой судьбе.
Мысли Марка текли все медленнее. Мозг не получал достаточно кислорода. Реверди подошел вплотную к нему. Его голос звучал по-прежнему ясно:
— Ты не дошел до конца в своей книге, Марк. Ты не захотел — или не смог — добраться вместе со мной до определенной точки. До того места, где все намерения кристально чисты. А между тем мне казалось, что я много рассказывал об этом Элизабет…
Марк бросил взгляд на Хадиджу. Она втягивала воздух, как рыба, выброшенная на берег, с ужасающим свистом. Собственная беспомощность бесила его. Он и сам был близок к обмороку. Между двумя приступами кашля он пробормотал, еле слышно:
— Ско… скольких ты убил?
— Каждый год, — улыбнулся Реверди, — в Юго-Восточной Азии пропадают тысячи человек. Я внес свой вклад в эту цифру. Для меня Черная Кровь — это не физическое явление, не случайность. И тем более не халтурно написанная книга, Это вечный поиск, Марк. В эти глубокие воды я погружаюсь всем своим существом. Мое подлинное апноэ, моя стометровая планка всегда заключалась именно в этом погружении…
В круглой комнате, наверное, уже почти не осталось пригодного для дыхания воздуха. Синеватое пламя масляной лампы еще теплилось. Убийца взглянул на свой счетчик:
— Десять процентов. Время поджимает. — Он повернулся к Хадидже. — Красавица моя, ты исповедуешь ислам?
Она не реагировала. В обмороке. Может быть, уже мертва. Он продолжал, словно она могла его слышать:
— Нет? Ты не знаешь эти слова Корана?
Написано, что Пророк, еще до исполнения своей миссии, заснул глубоким сном на земле. И два белых человека спустились справа и слева от него и встали там. И белый человек слева рассек ему грудь золотым ножом и извлек сердце, из которого удалил сгусток черной крови. А белый человек справа рассек ему живот золотым ножом, и извлек внутренности, и омыл их. И они вложили органы на место, и с тех пор Пророк стал чист и мог проповедовать веру…»
Реверди поймал клапан, прикрепленный к баллону со сжатым воздухом. И впервые в его голосе послышалась злость:
— Благодари меня, Марк. За себя и за нее. После всей вашей лжи, ваших надругательств, я очищу вас, омою, как белые люди из Корана…
У Марка не оставалось сил, чтобы поднять голову — вспышки, темные пятна затуманивали его сознание. В его мозгу крутилась только одна мысль: выиграть время. Несколько секунд. И попытаться сделать что-то, все равно что, лишь бы спасти Хадиджу.
Убийца уже собирался взять в рот загубник, когда Марк выдохнул:
