Жуковский ответил: «Скажите лучше, ваши эполеты!». Но характерен не ответ, а слова генерала. Литература — вот в чем снова увидели опасность и прямую причину революции.
Доступ к архивам был запрещен, так же как целые отделы русской истории: смерть царевича Алексея, декабристы, дворцовые перевороты — все кончалось «Историей» Карамзина и указанием Бенкендорфа: «Прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что только может представить себе самое смелое воображение».
Этой установки и следовали русские историки типа Шевырева и Зотова. Выезд за границу с 1825 года был обставлен всевозможными трудностями. Сергей Глинка называл цензуру тех времен «чугунной». Хотели запретить басни Крылова, того же Глинку посадили на две недели за то, что он пропустил в альманах элегию на смерть юноши, где было сказано, что «волны бьют в его гробницу». Решили, что юноша, очевидно, кто-то из декабристов, а под гробницей подразумевают Петропавловскую крепость. Подразумевают или же
Аракчеевская утопия тоже в конце концов имела целью счастье России. Благоденствие русского народа. Только средства были особые, новые, изобретенные Аракчеевым.
Вместо армяков — мундиры, вместо лаптей — сапоги, вместо изб — казармы в линию, многоэтажные, ровные, одинаковые пьедесталы, вместо деревни — поселения, вместо волостей — штабы, вместо бедности — одинаковое довольствие и пропитание, вместо беспорядков — всеобщая дисциплина, граждане по команде встают, по команде засыпают, по команде едят, по команде работают. Все расчерчено и вычислено. Унтер-офицеры ведут народ по пути усовершенствований, и «российская жизнь течет ровно и спокойно под неумолкаемый звук барабанов». Кого из правителей не прельстит подобная идеальная система управления народом? Александр тоже обрадовался, и строительство военных поселений началось. В тогдашней бедной Новгородской губернии строились аккуратные стандартные домики, где была одинаковая для всех мебель — шкафы, двуспальные кровати, одинаковые крынки, полы моют в одно время, свадьбы общие в один день. Нам не нравится немецкая солдатчина, но Аракчеев не немец, а делал он то, что немцам и не снилось. Прогрессивные идеи волновали общество, обсуждались всевозможные проекты, а действительная жизнь была в руках Аракчеева.
Хирург был в восторге. Операция прошла блестяще. Это была редчайшая операция, тогда в Питере таких еще не делали. Хирург выступил на семинаре.
Больной — старик-пенсионер, обреченный на смерть, через три дня почувствовал себя здоровым. Хирург пригласил коллег в палату показать спасенного. Старик играл в козла с соседом и исподтишка курил.
— Ну как мы себя чувствуем? — спросил хирург.
— Отлично.
— Скоро будем выписываться.
— Конечно. Пора домой. Эти сволочи, соседи, надеялись, что я помру. Оттяпали кусок участка. Но я им покажу. Буду судиться до победы. Они у меня попрыгают. Скорее выписываться надо.
Когда вышли в коридор, профессор посмотрел на хирурга, покачал головой. Хирург развел руками, что должно было означать что-то понятное им обоим.
Почти каждый человек на Земле претерпел любовь. У одних большая, у других она была малой. Мужчины, женщины. Будем считать только с начала нашего летоисчисления. С Рождества Христова. У каждого из этих миллионов любовь была своя, неповторимая. Так же как лицо каждого человека. Все имеют нос, глаза, рот, а все люди, жившие на Земле, отличались друг от друга. За тысячи лет не было ни одного повторения. История любви вот так же бесконечно разнообразна. Она повторяется только в плохих романах.
В госпитале врач спросил: что я ел сегодня? Вчера? Позавчера? Одно и то же. Вспоминать просто — полкотелка баланды, 400 граммов хлеба, кусок сахара и сто граммов водки. Врач стал считать по бумажке, вышло у него, при этом количестве калорий в сутки я могу жить полтора месяца. Не больше. 1300 калорий, это на один месяц жизни. Такова норма. У меня получалось не более 1450. После этого думать о любви не хотелось.
У ворот Кремля и у гостиницы «Россия» стояли группы попеременно с плакатами «Долой КПСС!», «Долой депутатов СССР!», «Защитим Горбачева!», «Верховный совет в отставку!»
На другой день — «Долой Горбачева!», «Долой центральное правительство!», «Защитим КПСС!», «В отставку!» — кричали нам при выходе у Спасской башни. Толпа большая, человек в триста. Депутаты боялись выходить. Им свистели, улюлюкали. А на следующий день кричали: «Не поддавайтесь!» В большинстве бабы, явно нанятые. Кто-то им давал флаги, лозунги, кто-то дирижировал.
Все же историки неравнодушны к тем полководцам, кто легко проливают кровь своих солдат. А уж о жестокости королей, о их коварстве — это самое вкусное. Обсасывают, смакуют, как Александр Македонский убил своего верного друга Пармениона, его сына Филоты, сам заколол копьем Клита. Константин Великий, римский император, царствовал 31 год. Он убил свого сына Крипса, затем жену Фаусту, считал ее главой заговора против приемного сына, которого затем, впрочем, тоже приказал убить. А его сделали идеалом правителя. Историки тоже гоняются за жареным.
В Нью-Йорке я встретился с Соломоном Волковым, автором книги «Свидетельство» о Д.Д.Шостаковиче. На русском языке эта книга не издавалась. Как объяснил мне автор, он связан обязательством перед издательством. Не имеет права нигде печатать без их ведома. Дело мне знакомое. Я тоже попадал в подобную ловушку, подписывал договор, где издатель оговаривал себе «исключительные права». Книга Волкова существует на английском, наш читатель ее был лишен, и это прискорбно: судя по некоторым отзывам, Шостакович рассказывал не только о себе. У него есть интереснейшие свидетельства о Маяковском, о Мейерхольде, о музыкальной жизни в сталинские времена. Некоторые отрывки печатались пиратским образом в газете «24 часа» (Израиль).
Не могу удержаться от нескольких цитат.
О Мейерхольде: «…Трудно себе даже представить, какова была популярность Мейерхольда, с которым я работал и смею сказать, дружил… Его знали все. Даже те, кто к театру и искусству никакого отношения не имел вообще. В цирке клоуны регулярно пели куплеты про Мейерхольда. В цирке любят, чтобы публика смеялась сразу. И про людей безвестных там петь куплеты не будут. Да что там говорить, гребешки продавались под названием „Мейерхольд“».
Далее Шостакович пишет про оперы, симфонии. То, что производится в Средней Азии, сотворено не местными авторами. Хотя их имена проставлены. Настоящие авторы те, кто спасались от арестов, бежали из Москвы, пристроились в республиках, там нанимаются «неграми». Традиционное национальное искусство не подходило, слишком тонкое дело. «Сталин требовал попроще, поярче, как в России говаривали бродячие продавцы пирожков: „Горячо будет, а за вкус не ручаюсь“».
Поехал я на эти чтения вынужденно. Ректор университета все же уговорил. Это были ежегодные чтения, посвященные Д.С.Лихачеву. На сей раз темой была глобалистика. Ее проблемы. До которых, честно говоря, мне не было дела. На Лихачевские чтения ректор собирал цвет российской интеллигенции, вернее тех, кто числился, вернее тех, кого он числил, — министров, академиков, редакторов, всякую ученую публику «с именами», звездных интеллектуалов, приглашал заграничных. В этом году съезд был еще пышнее. Много столичных штучек, короче, без меня ему, ректору, было никак. Тем более я был почетным доктором университета, тем более накануне пришлось попросить его службы отремонтировать у нас на даче водопровод. Так что у обоих были свои интересы.
Самолюбия ради я позволил себе опоздать. На полчаса. Думал отсидеться в зале. Не вышло. Провели в президиум. Зал был переполнен. Посол Мексики, Испании, академик N, и NN, и членкор, полузнакомые лица. Ныне для меня они те, кто мелькают по TV. He появился на экране — не существуешь. Газетные имена, журнальные имена — это прошлый век.
Подошел ректор, попросил выступить. Обязательно. Пожалуйста. Хоть чуть-чуть. Поскольку я
