изданные при жизни автора.
В рассказе «Соль» бросились мне в глаза слова, какими отвечает солдат революции Никита Балмашев на следующее возражение разоблаченной гражданки:
«Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов Ленина и Троцкого спасаете…».
На что ей Балмашев отвечает так:
— За жидов сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются. Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя и другого звания, за трудящийся класс.
Разумеется, вскоре цензура изъяла все упоминания Троцкого, и даже в Избранном (1966 г.) несознательная гражданка стала более сознательной и уже не упоминает ни Ленина, ни Троцкого. Так что для меня этот ее первоначальный ответ был откровением.
То, что вытворяла цензура, новостью не было, они поправляли не только Бабеля, они вмешивались в тексты Белинского, Горького, никакая классика не была для нее святой. Фамилия Троцкий была изъята из всех энциклопедий. «Троцкизм» был, а Троцкого не было, не узнать, кто такой, когда родился, когда умер, так что ничего не мешало ему существовать в виде незаконного сына тамбовского губернатора.
Меня же озадачило другое: насчет Ленина. Солдат революции «между прочим» про Ленина отказывается вступать в дискуссию. Это почему? Как раз в то время печатались скандальные материалы Мариэтты Шагинян — с Лениным-то, оказывается, нечисто, есть у него еврейская кровь, мать его наполовину или более того — еврейка! Солдат революции Мариэтту Шагинян не читал, и Исаака Бабеля не читал, однако оба они уклонились от вызова несознательной гражданки. Похоже, что Бабелю кое-что было известно, как, впрочем, и другим. А вот образ председателя Реввоенсовета Льва Троцкого был окутан легендами, никак не вязался с книгочеями, сочинителями научных трудов, он виделся отчаянным рубакой- командиром на лихом коне, а то на лихом автомобиле, но обязательно с наганом в руке.
И в других рассказах «Конармии» упоминается товарищ Троцкий, и поскольку фактически он был у всех на устах в «Конармии», теперь было странно, как мы не замечали этого изъятия. «Кто знает, как пусто небо на месте упавшей башни» (Анна Ахматова).
Третье прочтение — нынешнее. Ничего не подозревая, я взялся за этот рассказ и поразился жестокой бесчеловечности конармейцев, всей этой братвы, которая с таким удовольствием застрелила женщину — за что? За то, что она не от хорошей жизни тащила мешочек соли, да продать, да добыть денег, чтобы как-то прожить. Беззаконный суд, неправедный, да какой там суд, не суд, а расправа. Революционные понятия, по которым дозволялось преспокойно застрелить любого, кто покажется нарушителем. Он, этот солдат революции, преисполнен уверенности в справедливости, в высшей справедливости возмездия, которое настигает женщину, он осуществил это возмездие, честь и хвала Никите Балмашеву, истинному солдату революции!
Я удивился себе, тому, давнему, который принял этот рассказ, умиляясь наивной чистоте революционного пыла, не увидел в нем чудовищной постыдной вседозволенности, какая нарождалась в советской стране. А ведь все это было заложено в рассказе и почему-то не прочитывалось, а теперь пугающе открылось. Соответствует ли это замыслу Бабеля или нет — гадать бесполезно. Писатель не знает, как будет читаться его вещь в другие времена. Кто бы мог подумать, какой злободневностью наполнится для нас «Хаджи-Мурат» Льва Толстого и печально опустошится «Как закалялась сталь» Николая Островского.
Иногда перечитывая книги, словно читаешь еще и себя самого, нечто вроде дневника, там, в книге, сохранились невидимые записи, отпечатки чувств и состояний, которых уже сам не помнишь, — неужели я был таким и так видел жизнь.
Курица по зернышку, по зернышку — и весь двор засран.
Не яйца красят мужчину.
Закон тяготения устарел, пора его отменить, решил парламент.
В 2003 году Александр Александрович Фурсенко подарил мне толстенную книгу. Называлась она «Президиум ЦК КПСС». Стенограммы. Полистал я ее — скучища. Но академик Фурсенко — настоящий историк и знает цену таким документам, не так-то просто ему было издать это «произведение». Он — главный редактор, и он понимал, что именно мне будет любопытно.
— Почитайте, почитайте, вас касается, — сказал он.
Меня? Президиум ЦК — было нечто заоблачное. Я давно избавился от былых своих представлениях о его членах, об их мудрости, всесилии. Но былые трепеты неожиданно шевельнулись, что-то там еще жило.
В именном указателе отыскал свою фамилию. Протокол № 61, 29 ноября 1956 года. Присутствовали — Булганин, Ворошилов, Каганович, Микоян, Молотов, Брежнев, Жуков, Фурцева, председательствовал Хрущев. Были еще фамилии уже начисто позабытые.
Обсуждали настроения советской интеллигенции. Дудинцев «Не хлебом единым», Симонов «Памяти Фадеева», стихи Евтушенко и рассказ Гранина «Собственное мнение».
Кто-то докладывал, обсуждали, что делать с антисоветчиками — выслать, арестовать, кому поручить…
Почти полвека прошло с тех пор, и вот опубликовали.
Следующий пункт в повестке дня был «Жилищное строительство в СССР».
Шестого декабря опять вернулись к нашему вопросу, а спустя две недели был изготовлен проект письма ЦК КПСС ко всем организациям страны «О мерах по пресечению вылазок антисоветских и вражеских элементов».
1926 год (?).
Сдавал экзамен в университет «красному» профессору. Были «красные» и просто профессора. «Красный» сидел в тельняшке, спросил, от какой болезни умер царь Петр I?
Студенты не могли ходить в галстуках и воротничках, Дмитрий Сергеевич ходил в шинели. Его друг, Владислав Михайлович Глинка, в галифе.
Дмитрий Сергеевич знал, что профессор ждет ответа: «Умер от сифилиса», но сказал, что от воспаления легких. Зачета ему не поставили.
После смерти Лермонтова Мартынов, удаленный из армии, поселился в Киево-Печерской лавре. В монахи он не постригся, но от мира удалился, так и жил там. Воспоминаний не оставил. Ни с кем не общался. Раскаяние его, очевидно, было глубочайшее, было оно внутреннее, без биения в грудь, которое обычно чтят. Он молился и каялся перед Богом.
Дантес, тот уехал из России, поселился в Париже, прожил долгую беспечную жизнь, сделал карьеру, семенил светским кобельком, не стеснялся встречаться с русскими. Чувствовал себя легко, свободно, все так же блудил. Ни вины своей, ни угрызений совести никогда не испытывал, во всяком случае, сведений об этом пушкинисты не могли обнаружить ни в его письмах, ни в известных разговорах, видимо, он и не вспоминал об убийстве Пушкина.
Некоторые деревенщики так наполняют свои сочинения фольклором, что начинает «вонять литературой», по выражению Тургенева. Чем «народней», тем больше воняет. Шитье бисером по
