Правофланговым на боевом расчете сейчас стоит рядовой Иван Волков—отличник боевой и политической подготовки, задержавший двух нарушителей границы. И когда капитан Охримчук выкликает Героя Советского Союза ефрейтора Пустельникова, Иван отвечает: «Пал смертью храбрых в борьбе за свободу и независимость Родины».
Вот и сегодня после боевого расчета ушел Волков в дозор с новичками Кургановым и Масловым. Капитан Охримчук спокоен за них. Молодые солдаты в надежных руках. Их научит словом и личным примером Иван Волков—правофланговый заставы.
НА НЕЗРИМОМ РУБЕЖЕ
Позади, на горе, замигал прожектор берегового поста. Ответив ему, катер вышел за «ворота» волнолома и закивал на зыби, как бы здороваясь с морем.
Вечерело. На внешнем рейде крупная волна раскачивала иностранные суда, стоявшие на якорях в ожидании ввода в порт. Катер направился к ним. Стоя на своем месте — справа на мостике,— командир придирчивым взглядом окинул катер с носа до кормы и нахмурился:
— Очистить флаг!
Матрос метнулся, освободил захлестнутое ветром полотнище — зеленый флаг пограничного флота гордо расправился, полыхая на ходу катера. Капитан—лейтенант удовлетворенно кивнул: в походе — дело другое, всяко приходится, но перед иностранцами надо пройти во всей красе. О, заграничным морякам хорошо знаком этот исхлестанный ветрами и непогодой, потускневший от соли, и потому еще более внушающий уважение, боевой флаг советских моряков—пограничников! Многие знают и помнят его как друга, не раз выручавшего из беды, друга, которому обязаны спасением и жизнью. Иные вспоминают: его с той черной ненавистью, какая может быть лишь у гадюки к человеку, вырвавшему ее жало.
Совершив поворот, катер взял курс в открытое море. Капитан—лейтенант нажал кнопку — резкая стальная дробь звонка объявила боевую тревогу.
Ловко скользнули в люки матросы, метнулись по отсекам, по палубе — мгновенно заняли свои места по боевому расписанию. Едва вскочив в броневую турель носовой пушки, старшина Гусак уже включил гидравлический привод и крутнул турель, опробуя ее ход. С мостика было любо—дорого видеть, как ловко действует комендор, как, повинуясь ему, быстро шарят сразу по горизонту и по вертикали спаренные маленькие, но злые стволы пушки—автомата.
На мостик командиру посыпались доклады о боевой готовности радиотелеграфистов, штурманского электрика, мотористов, комендоров...
Не глядя на часы, командир видел, что катер принял боевую готовность ранее уставного времени. Так было и вчера, и позавчера, и неделю назад. И каждый раз сердце командира теплело горделивой радостью: хорошо воспиталась команда — дружная, комсомольская боевая семья! Правда, не все еще отличники. Вот Андреев — комендор «спарки» — оскандалился на стрельбах, моторист Гогоберидзе бывает не в ладах с двигателем. Но это ничего, ребята старательные — выправятся.
Командир покосился на своего соседа по мостику рулевого Гриценко — худощавого, с девичьим румянцем на скулах, паренька—одессита. Тоже был не ахти какой рулевой: «рыскал», уходил с курса, в тесной и тихой военной бухте норовил протаранить то крейсер, то эсминец. А теперь не рулевой — золото. «И не такими станут»,— подумал командир и, открыв узкую горловину, заглянул прямо с мостика в тесную рубку, где за штурманским столиком колдовал над картой старший лейтенант Санаев, а рядом с ним теснился у локатора радиометрист.
— Петр Васильевич, дай мой «чепчик», пожалуйста,— попросил командир.
Бурча под нос какие—то расчеты, старший лейтенант, не глядя, достал кожаный на меху шлем и передал командиру в обмен на его щегольскую форменную фуражку:
— Пожалуйста, Виктор Хрисанфович. Пробирает?
— Спасибо... Так ведь не июль — февраль на дворе,
— Да? Скажите, пожалуйста!..— весь сосредоточенный на своих выкладках, равнодушно удивился старший лейтенант и снова уткнулся в карту.
Командир засмеялся, надел шлем, приказал комендору:
— Старшина Гусак — в кубрик!
Гусака уже закачивало, а впереди еще многочасовый поход, и лучшего артиллериста надо беречь: мало ли что...
Капитан—лейтенант передвинул рычажки управления моторами — под палубой взревели могучие дизели, катер рванулся вперед.
Он мчался, задрав нос, и уже не форштевнем, а днищем разбивал встречные волны. По бортам, как два веера, выросли белопенные водяные гребни. За кормой бесновался бурун. Воздух стал плотным, упругим и не обдувал, а давил на лицо, на грудь. Неохотно кланяясь волне, катер стремительно несся все дальше в море — к линии дозора, к границе.
Однако скорость эта не была предельной. Просто катер взял самый экономичный ход — тридцать два узла. В переводе на «сухопутный» язык это означало без малого шестьдесят километров в час,— всего— навсего.
Зарево огней большого портового города скрылось в свинцовых сумерках. Близилась ночь. Командир осмотрелся: вокруг — ни силуэта, пи огонька. Одни волны — холодные, тревожные... На востоке свинцовые сумерки переходили в иссиня—черную полосу. Она приближалась, заволакивая небо. Посмотрев туда вслед за командиром, рулевой Гриценко констатировал:
— Свежеет.
— Что? — чуть подался к нему капитан—лейтенант.
— Свежеет, говорю, товарищ командир,— перекрывая юношеским тенорком рев двигателей, прокричал худощавый матрос.
Высокий, статный капитан—лейтенант чуть улыбнулся, кивнул в ответ и подал знак рукой,
Всегда рядом на мостике, крепко «сплаванные», матрос срочной службы и кадровый офицер были связаны той невысказанной дружбой, какая возникает лишь у моряков, испытанных морем и суровой пограничной службой. Командир был уверен в своей «левой руке» на мостике, рулевой безгранично верил в своего командира. В море они почти по разговаривали: Гриценко не догадывался, а как слово понимал каждый жест командира. Сейчас он означал «сменитесь и идите в кубрик».
Приоткрыв бронедверцу, старший лейтенант Санаев выглянул ив рубки на мостик:
— Поворот лево, курс двести пятьдесят три...
Описав поворот, катер лег на заданный курс. Командир включился в связь, приказал вахтенному радиотелеграфисту;
— Передайте в дивизион: «Двадцать один десять вышел на линию дозора, следую курсом двести пятьдесят три. ТК—812, Золотов».
— Есть!..
Радист повторил донесение, и быстро передал его ключом в эфир.
Катер шел уже параллельно границе. Ома была тут, совсем близко в нескольких кабельтовых по левому борту.
Государственная граница!..
Здесь, в море, нет ни пограничных знаков, ни застав, ни постов, ни КСП — ничего, что говорило бы о границе. Реально, зримо, она существует здесь только на карте. А на местности... На тысячи миль раскинулась морская пустыня, плещут повсюду одинаковые волны, и только навигационные приборы да особое чутье моряка—пограничника безошибочно видят в этой пустыне ту незримую линию, которая делит
