зоне взялся «сам» Сурженко, доблестный ветеран границы, сухопарый, жилистый, высокого роста, немного сутуловатый полковник, по происхождению — казак, в душе — природный воин. Чтобы дополнить его внешний облик, можно добавить следующий штрих. Очевидцы рассказывают: подойдет, бывало, Сурженко в спортивном городке к неумелому пограничнику, слегка отстранит его от турника, скинет китель, возьмется жилистыми руками за перекладину, и давай крутить «солнце» — аж в глазах зарябит. Легко спрыгнет, ровно дыша, оденет китель и, спокойно отряхивая руки, перед уходом кратко скажет пограничнику:
— Делай так!
Уйдет он, и сержант или офицер, проводящий занятия, с укором напомнит пограничникам.
— А полковнику — ведь скоро шестьдесят...
Прибужье встречало полковника не впервые. Это его воины стали на охрану волынского рубежа в конце тридцатых годов. Это его заставы, в том числе и Лопатинская, приняли на себя первый удар войны. Это и про его солдат на третий день войны было сказано в «Правде»: «Как львы, дрались пограничники». Еще не кончилась война, и полковник Сурженко снова вернулся на старый рубеж. Долгие пограничные годы, трудное время воинского труда, ветры и зной границы, горечь боевых потерь в последней войне избороздили глубокими морщинами смуглое суровое лицо полковника, но не сломили силы, не иссушили сердца. По—прежнему он оставался самым выносливым, подвижным, приветливым хозяином этих мест.
Так вот этот Сурженко неутомимо водил гостей по границе, показывал им все премудрости — и вольеры собачьи, и разные тропы, выводил на самый край к контрольно—вспаханной следовой полосе, до пограничных знаков доводил. Гости запыхались, вспотели, а он — ничего, по—прежнему жилистый, сухой. Внезапно раздался голос самой живой, самой деятельной и, казалось, самой рассудительной девушки...
— А где же граница?
Этот вопрос должно быть рассердил полковника Сурженко. Он слегка помрачнел, на смуглом лице его еще резче, еще глубже обозначились борозды морщин. Потом в глазах мелькнула какая—то мысль, и он, как говорится, отошел...
— За обедом, «барышня», скажу...— ответил он уже с улыбкой.
Как и полагается, обед не заставе был оживленным. Необычное общение людей, новизна обстановки действовало лучше всяких напитков. В разгаре общей беседы полковник внезапно застучал ложечкой по тарелке. Все замолчали, готовые выслушать хозяина...
— Итак, товарищи, что такое граница и где она? — под взглядом полковника девушка, ранее задававшая этот вопрос, смущенно опустила глаза.— Граница — там, где нам трудно. Где снег, где жара, где дождь, где туман, где люди мерзнут или потеют — там граница. Граница — это постоянное чувство ответственности — не смей забываться ни на секунду, не спи ночами, не успокаивайся никогда; смотри всегда в оба, ищи, прислушивайся; повсюду может быть враг, вот—вот прыгнет, вот—вот прошмыгнет... И за каждый шаг этого мерзавца — мы его попросту называем нарушителем — ты лично отвечаешь головой перед народом.
Граница, простите за длинную речь, за громкое слово,— это щит из наших сердец, нервов, из наших чувств, это как бы невидимый фронт стойкости, выдержки пограничников...— Полковник помолчал секунду.— Тут на границе всякое бывает!..
Этот эпизод нам вспомнился в день открытия музея Лопатинской заставы. Над входом в маленький домик на одной из улиц села Скоморохи висела написанная яркой краской вывеска: «Музей—комната пограничной заставы имени Героя Советского Союза Алексея Лопатина», а внутри, у экспонатов толпились жители села, представители окрестных колхозов и делегаций из города Сокаля. Люди подолгу останавливались у лежащих под стеклом витрин заржавевших ракетниц, смятых зеленых гильз, тупоносых бронебойных малокалиберных снарядов, обломков штыков, сплющенных противогазовых коробок. Эти реликвии, найденные на территории разрушенной заставы, волнующе напоминали о тех героических днях. Люди рассматривали портреты, фотоснимки, отображающие жизненный путь Лопатина, рассказывающие о его близких, друзьях, соратниках. Музейный работник на одной из стен разместил снимки пограничников теперешней заставы, снимки, говорящие о сегодняшнем дне, о живых делах преемников славы Лопатина. На одной из снимков был запечатлен притаившийся за кустом пограничник. Под ним — подпись: «Сержант Щишминцев, задержавший нарушителя границы». Под другим, такого же рода снимком подпись гласила: «Пограничник Сергеев в наряде. Анатолий Сергеев недавно задержал нарушителя границы». Около этих снимков тоже толпились посетители, стараясь что—то рассмотреть в лицах молодых солдат...
Подумал я тогда: а представляют ли посторонние наблюдатели, что значит «задержал нарушителя границы»? Имеют ли представление, каково было в действительности Шишминцеву и Сергееву задержать этого самого «нарушителя»? Тут—то мне и вспомнились слова Сурженко: «Граница там, где нам трудно...»
Была новогодняя ночь. В те часы, когда миллионы и миллионы людей сидели в тепле, за праздничными столами в кругу близких людей, переживая, пожалуй, самые хорошие, самые светлые за весь год минуты, в эти часы в темной ночи сержант Вениамин Шишминцев лежал, глубоко зарывшись в колючий, пробирающий насквозь морозный снег. В дьявольскую метель он пришел сюда, на край советской земли, чтобы и в такую проклятую вьюгу никто не посмел нарушить границу.
«Видимость»... Это понятие, это слово в пограничном деле имеет особый смысл. Вот и сейчас Шишминцеву из—за никудышней видимости пришлось выдвинуться к самой границе, и та секунда, когда его зоркий глаз сквозь пелену вьюги заметил на той стороне человеческий силуэт, оказалась решающей. То ли нарушитель почуял залегшего в снегу Щишминцева, то ли просто выжидал, но он, быстро нырнув за сугроб, надолго затаился. А Шишминцев ждал... Вот об этой самой выдержке, стойкости, непоколебимой постоянной бдительности, о жестоком долготерпении пограничников и говорил тогда Сурженко.
Сержант Шишминцев понял, что нарушитель возможно заметил его, а возможно и считает, что ему это померещилось. В последнем случае, он будет ждать, пока не убедится в том, что ему, действительно, все показалось, что кругом, действительно, никого нет. Надо во что бы то ни стало перехитрить его. Не шелохнувшись,— лежать, лежать, лежать...
Кругом завывала вьюга, высоко над головой, подобно мерному скрипу колодезного журавля, однотонно стонала невидимая верхушка могучего бука. А ты, Шишминцев, лежи! Не смыкая ресниц, до рези в глазах вглядывайся туда, где много времени назад, чуть ли не вечность, мелькнула тень врага. Лежи, Шишминцев! Не шевелись!
За долгие минуты неподвижности, томительного ожидания, чудовищного напряжения уставшее тело умоляло: «Ну, двинь хоть раз затекшей ногой, слегка пошевели омертвевшей рукой, чуть—чуть потянись — ты ведь живой человек»... Но твердая воля держала на взводе, и Шишминцев застыл под снегом, готовый к прыжку.
Сержант Шишминцев пролежал в лютый мороз полтора часа. Почти восемь тысяч раз простучало его сердце, пока он дождался врага. Нарушитель был обманут. Приготовившись, он двинулся вперед, и, как только шагнул на советскую землю, из вьюги, из снега возник грозный Шишминцев...
В такую же вьюжную ночь, при такой же «видимости», почти в таких же условиях отсутствия связи, один на один встретился с врагом и Сергеев. Этому пограничнику пришлось не лежать выжидая, а наоборот, проявить исключительную подвижность, чтобы преградить путь нарушителю. Снег только пошел, пурга только началась, и земля лежала голой, мерзлой, вся в острых, колючих складках, обдирающих в кровь руки. Попробуй, припадая к ней, цепляясь за колючие кусты, незаметно ползти или перебегать от укрытия к укрытию, чтобы настигнуть нарушителя в тот самый момент, когда он уже вот—вот нырнет в спасительную для него ночную мглу! Это трудно, конечно,— а что ж поделаешь? На границе всякое бывает...
Так вот — кругом граница...
После открытия музея в тот же праздничный день (а было это в день сорокалетия Советской Армии) мы поехали на заставу имени Лопатина.
Первое, что бросается в глаза свежему человеку,— это аншлаг над фронтоном здания: «Будем достойны лопатинцев». Входя на заставу, невольно проникаешься ожиданием чего—то особенного, необыкновенного. Но нужно обладать знанием границы, чтобы это особенное увидеть воочию и осознать.
К нашему приезду первая делегация уже отобедала. Это приезжали колхозные шефы из Забужья во главе с председателем колхоза имени Горького Степаном Зазимко. Их было четверо. Все в высоких смазных сапогах, в добротных полушубках, они привезли с собой запах овчины и молочных ферм, от них веяло
