не спасает теперь и полушубок. Плечи разламывает немилосердная тяжесть, словно кто—то навалился на них и пытается пригнуть солдата к земле.
«Только бы не упасть,— думает Горликов,— упаду — не встану».
Ему вспоминается, как на заставе капитан Исаков рассказывал пограничникам, что у спортсменов, бегущих на дальнее расстояние, наступает такая минута, когда перестает хватать дыхания, силы слабеют и спортсмен готов сойти с дорожки. Но если напрячь всю волю и не остановиться, а продолжать бег, дыхание восстанавливается и снова появляются силы,— это называют «вторым дыханием».
«Вот и у меня теперь такая минута,— думает Горликов,— черта с два я поддамся!»
И он идет, даже ускоряет шаг. Но все остается по—прежнему. Тогда Горликов начинает думать об отце, ефрейторе Дужникове, старом леснике, обо всех друзьях — далеких и близких. Удивительно, до чего ясно они предстают перед ним, точно они идут с ним по проселку. И солдату становится легче.
Шаг за шагом, километр за километром...
До фермы он добирается затемно. Здесь еще не выветрился знакомый Горликову с детства запах новостройки. Пахнет известью, стружкой, кирпичом. Глаза солдата различают два длинных, вытянувшихся параллельно друг другу строения.
Ворота одного из строений распахнуты настежь, и проем светится желтоватым тусклым светом,
Шаян рвется к распахнутым воротам, но Горликов укорачивает поводок и придерживает овчарку, потому что из ворот, переговариваясь и перекликаясь, выходят люди.
— Ой, милые, до чего темно! — слышен голос девушки.
— Люба! — несется издалека. — Ты домой сразу?
— Нет еще Мне на репетицию надо. Павло Михайлович сказал, чтобы я репетицию не пропускала.
— А какой спектакль играть будете?
— «Калиновый гай».
— И про любовь там есть?
— Ага.
— Артисты! — слышится ломкий скептический басок.
Группа девушек равняется с Горликовым. Шаян рычит.
— Ой, кто это?
— Не бойтесь,— говорит Горликов,— с заставы.
Пучок света карманного электрического фонарика выхватывает из темноты остановившихся людей. Девушки жмутся, щурят глаза и пытаются разглядеть солдата.
— Председатель колхоза здесь?
— Павло Михайлович?— переспрашивают сразу несколько голосов.— Был, да ушел.
— А куда? Не знаете?
— Не говорил,— отвечает за всех красивая большеглазая дивчина. — Да вы в правлении поищите его.
— Только в старое правление не вздумайте ходить,— предупреждает Горликова паренек,— там никого нет. Вы прямо в новое.
И начинает подробно объяснять, где теперь новое правление.
— У нас все свои,— говорит дивчина. — Чужих никого не было.
Горликов еще раз обводит пучком зеленоватого света столпившихся колхозников. Их лица кажутся ему такими знакомыми и близкими, будто он прожил среди этих людей всю жизнь. Хочется солдату сказать им что—то очень хорошее, но смущается и, сознавая, что подражает ефрейтору Степанову, произносит:
— Можете быть свободны.
Теперь у Горликова почти нет сомнения, чьи это следы, но совсем успокоиться он еще не может.
И опять поиски ведут его в дальние концы: от формы к правлению, от правления к клубу, от клуба к домику колхозного бригадира Солодаря. Три окна домика маслянисто светятся сквозь окутавший землю туман.
— Павло Михайлович здесь,— почему—то вполголоса говорит Горликову вызвавшийся его проводить до Солодаря внук колхозного сторожа. — Новорожденного пошел смотреть. У бригадира хлопчик народился.
Засветив фонарик, солдат проходит во двор и, отыскав в стороне деревцо, привязывает к нему Шаяна.
Дверь Горликову открывает рослый, чернявый бригадир. Отступив в сторону, он с недоумением и любопытством смотрит на вставшего у порога солдата. После уличной темноты свет режет глаза. Какую— нибудь секунду Горликов щурится, но и этой секунды достаточно для солдата, чтобы разглядеть комнату: она просторная, чистая, крашеный пол ее устлан домоткаными половичками, и один из них бежит через полуприкрытую дверь в соседнюю, тоже освещенную комнату,
— У вас председатель колхоза? — обращается Горликов к хозяину.
— У меня,— отвечает бригадир и оборачивается к полуоткрытой двери. — Павло Михайлович, тебя спрашивают.
В переднюю комнату входят присадистый, стриженый ежиком человек, лет пятидесяти, с буграстым лицом, на котором светятся живые, много повидавшие глаза. Горликов хорошо знает председателя Яремчука.
На Яремчуке тесноватый военный китель с орденской колодкой. Китель не только тесен, но и короток председателю. Входит Яремчук переваливающейся походкой, веселый, громкий, держа на руках что—то завернутое в шелковое стеганое одеяльце. Заметив у дверей фигуру солдата в плаще, пропитанном сыростью осенней непогоды, в залепленных грязью сапогах, а главное, увидев солдатское лицо, распаленное, мокрое, усталое, Яремчук остановился, и в глазах его появляется тревожное выражение.
— Ко мне, сынок?
— Так точно, товарищ председатель,— прерывисто произносит солдат.— Разрешите узнать, что вы были сегодня у болота.
Яремчук переглядывается с бригадиром и веселеет.
— Был, как же,— подтверждает он.— Вот вместе с бригадиром ходили глину смотреть. Свой кирпич нужен теперь колхозу, сынок, очень нужен. А там, возле болота, знаменитая глина! С весны будем кирпичный завод ставить.
У Горликова такое ощущение, будто с него сваливается тяжесть. Он облизывает запекшиеся губы и улыбается.
— Так то, значит, ваши следы...
— А что — по следам шел?
— Так точно,— кивает солдат. — Да мне уже лесник говорил, что это вы проходили. Вот и пришел проверить... Вы не обижайтесь, товарищ председатель, хочу на сапоги поглядеть, а вдруг да не ваши те следы?..
— Сделай одолжение! — восклицает Яремчук. — Какая может быть обида.
Он приподнимает обутую в тяжелый болотный сапог ногу. Горликов достает из—за овоего голенища прутик—мерку и, встав на колено, прикладывает прутик в длину и в ширину к подошве болотного сапога.
— Сходится? — спрашивает Яремчук.
— Ваш.
Горликов выпрямляется. Кружится голова, внутри печет и горит.
— Теперь все? — ласково глядит на Горликова председатель.
— Все.
— Верный ты солдат, сынок,— вдруг от сердца произносит Яремчук.— Хороший солдат, Спасибо за службу.
— Служу Советскому Союзу,— как положено солдату, по форме, отвечает Горликов.
— Федя! — раздается из соседней горницы женский голос,— ты уж прими гостя.
— Знаю, Катя,— добродушно сердится на жену бригадир и обращается к Горликову,— хозяйка моя еще не встает, так я за хозяйку. Садитесь, закусите с нами.
