свою страну? Черт возьми, думаю я, похоже, в этот раз Бог на стороне египтян! Так вот, стою я там и соображаю, что же теперь делать. Время уже к полуночи — а началось все это в полдень. Толпа постепенно редеет, потому что резервисты получают свое шмотье и отъезжают в Негев; и вдруг я замечаю сержанта, который не слишком-то похож на обычных сержантов, потому что лицо у него интеллигентное. Этакий ашкенази с рыжей бородой и в очках — должно быть, в мирной жизни доктор, или архитектор, или еще кто-нибудь в таком роде. Вообще-то у сержантов, как правило, мозги набекрень, они и в мирной жизни ведут себя так, словно кругом пули свищут, но этот явно не из таких. Я подхожу к нему, объясняю ситуацию, начиная с утра в Хайфе, и заканчиваю так: «И вот, как видите, я стою тут перед вами, винтовки у меня нет, и взять ее неоткуда».
А он, подумав с минуту, отвечает: «Знаешь, сынок, что я тебе скажу? То, что ты видишь вокруг себя — это и есть армия. Армия — это бардак, и ничего ты с этим не поделаешь. Это только начало и, поверь мне, дальше будет только хуже. Поэтому вот тебе мой совет. У тебя две проблемы. Первая — ты все еще здесь, хотя давно должен быть там, в пустыне. Все эти люди, которых ты здесь видишь — это обслуга: водители, повара, механики, люди, которые могут задержаться часов на семь-восемь, и ничего от этого не случится. А солдаты, сынок, — они все уже там. Так что вот твоя первая проблема: тебе надо попасть на фронт. И вот что я тебе скажу: подъедет сюда первый же грузовик — запрыгивай. Что же до винтовки — война идет уже целый день, и на передовой, конечно, уже есть потери. Так что, как только увидишь убитого израильтянина, возьми его винтовку. Ему она больше не понадобится».
Ну ни фига себе, думаю я — моя страна призвала меня на свою защиту, а я даже винтовку себе должен добывать из вторых рук!
Однако рассуждал этот мужик очень разумно, так я сел на первый же подвернувшийся грузовик и поехал на фронт. Часа через три-четыре мы добрались до пустыни. Фургон открылся, и мы увидели перед собой лейтенанта с сигаретой в зубах. Я к нему подошел, рассказал свою историю, и он говорит: «Хочешь — оставайся здесь, будешь в моем отряде».
— А как же ты раздобыл винтовку? — спросил Майкл.
— О, это отдельная история. Был в нашем грузовике один парень, лет двадцати с небольшим, из израильских хиппи — длинные волосы и убежденный пацифист. Скоро стало ясно, чего он хочет. Парень старательно изображал из себя психа, надеясь, что мы захотим от него избавиться. Минут за двадцать он довел нас всех, и мы единогласно решили, что таким уродам на войне делать нечего. Наш лейтенант воспользовался своим правом уволить рядового на месте, а винтовка его досталась мне. Вот так началась для меня война Йом-Кипур. И знаешь что? Держу пари, любой, кто воевал, мог бы рассказать что-то похожее.
Вот что я рассказал своему сыну о войне. Рассказал чистую правду. Ни в одном слове не соврал. Не понимаю, почему же ощущаю себя последним лгуном?
У меня сохранился дневник того времени. Несколько листочков из блокнота, написанных под огнем. Я никому их не показывал.
Вот что я писал:
Сегодня во время работы в меня стреляли. Пуля застряла в знаке «Осторожно, мины», перед которым я стоял.
И еще:
Ханука в Египте. С вертолета сбросили пирожные из Беер-Шевы. Сделали менору из восьмью- миллиметровых, залили машинным маслом. То-то удивятся египтяне, когда ее найдут.
И еще — неразборчиво, почти неразличимо:
Приснилось, будто иду на свидание с Тришей Никсон.
Кто это писал? С кем все это было? Не знаю. У меня есть фотография военных лет: мы нашли посреди пустыни пляжный шезлонг, удивлялись и не понимали, какого черта с ним делать, а я развалился в нем и попросил кого-то из товарищей щелкнуть меня «Инстаматиком». Волосы у меня тогда были намного длиннее, чем сейчас, — на войне не до стрижек. Армейская рубаха расстегнута, нога в огромном ботинке вальяжно закинута на ногу. Песок вокруг, сколько видит глаз, утрамбован гусеницами, а далеко над горизонтом висит вертолет — или, может, просто пятнышко на негативе. Я совсем не помню этого дня: не помню, какая шла неделя войны, кого убили в тот день, а кто благополучно дожил до отбоя. Но, глядя на это фото, ясно понимаю: если я исполню желание Эрики и начну рассказывать о войне, рассказ будет не обо мне, а об этом чужом длинноволосом парне, которому снятся свидания с Тришей Никсон. Это его история, и я не вправе рассказывать ее как свою.
У меня своих проблем хватает. Старики-родители, проблемы с женой, неприятности с сыном. А парень в пустыне пусть сам о себе позаботится. Он крепкий, он выживет. У него все будет хорошо.
Объявляют прибытие поезда — это мой. Сегодня ночью я буду спать со своей женой, с милой Эрикой, которую увел у того парня в военной форме. Извини, сынок, но эта женщина — моя. И только моя.
На покупку в Аркаде Берлингтон панамы, чтобы поразить блудную жену, времени не остается. Я сажусь в такси и мчусь прямиком в отель. Клерк за стойкой уже ждет меня: протягивает для заполнения регистрационную карточку, затем ключ. Я, словно подросток на каникулах с первой в жизни подружкой, не осмеливаюсь спросить, какой у меня номер — одиночный или двойной. Отель старый, темный. В холле устроено что-то вроде дамского клуба, где приезжие дамы могут умыться, переодеться, выпить чашку чая или коктейль в промежутке между магазином и театром. Мужчинам «вход воспрещен». Мило. Должно быть, Эрика специально заманила меня в отель, где все противоречит моим представлениям о комфорте. В некоторых номерах даже собственной ванной комнаты нет — приходится, перекинув полотенце через плечо, пробираться по коридору. Однако «Харродз» в самом деле в пяти минутах ходьбы отсюда, это точно.
Я иду по отелю широким решительным шагом — высокий, уверенный в себе американец средних лет, которому здесь, вообще говоря, совершенно нечего делать — и служащие косятся на меня испуганно, словно опасаясь, что я вот-вот подзову громовым голосом коридорного и начну требовать всевозможных услуг, которых здесь не предоставляют. Но на самом деле думаю я только об одном — о том, что до встречи осталось каких-то несколько минут, что этот долгий необъяснимый кошмар наконец-то подходит к концу, что еще полчаса — и Эрика вновь станет мне женой, а не бестелесным голосом в телефонной трубке.
В маленьком номере Эрики нет; ее место занимают две тысячи сумок с покупками. Ну, может, немножко меньше. Но сумки повсюду — и не только из «Харродза»: я читаю названия «Харви Николз», «Селфриджез», «Шанель» и еще какие-то «Исси Мияке», «Бруно Ма-льи», «Эмма Хоуп», имена, которых я и не слыхивал (если не считать Бруно Мальи, который у меня смутно ассоциируется с судом над О. Дж. Симпсоном). Похоже, своими кредитками она пользуется как самонаводящимися снарядами. Сумки повсюду: на полу, на кушетке, на всех стульях, на кровати, сложены грудой на ночном столике. В ванной я вижу множество косметических средств, а в сине-черно-серебристой коробочке — духи «Рив Гош», парфюм, которым она пользуется уже много лет и считает его очень сексуальным, хотя для меня нет ничего сексуальнее запаха, исходящего от ее собственной кожи.
На ночном столике я нахожу записку. «Привет. Скоро вернусь. Располагайся». И больше ничего.
Я снимаю с кровати сумки, растягиваюсь и закрываю глаза. Ничто больше меня не тревожит: долгий путь окончен, я вернулся домой. Теперь мы снова — муж и жена. С этой мыслью я засыпаю.
Сны приходят ко мне без зова: стоит прикорнуть где-нибудь на несколько минут — и я вижу дома, здания, которые уже возвел или только надеюсь возвести, невероятные строения, опрокидывающие все законы архитектуры, все правила, привязывающие их к земле. «Воздушные замки», — называет их Эрика, да, именно воздушные замки грезятся мне в этом странном переходе между сознанием и теми потаенными уголками души, куда спускаешься по темным извилистым ступеням (и куда я предпочитаю не спускаться совсем). Должно быть, я дремлю минут двадцать-тридцать, положив руку на чресла, полные памяти об Эрике, о ее шелковистом женском естестве и нежном язычке. Лицо. Волосы цвета масла, шоколадные глаза, кофейная родинка за правым ухом — родинка, которую сама она никогда не видела, пока я однажды не взял из сумочки ее зеркальце и не показал ей в отражении другого зеркала. Шесть родинок на спине — в форме ковша Большой Медведицы. «Звездная девушка», — сказал тот мальчишка-солдат, когда в первый раз увидал ее обнаженной; тогда он торопливо сорвал с себя форменную рубашку, дрожащими руками расшнуровал ботинки, а она тут же скользнула в них и принялась маршировать по комнате. Голубая краска на стенах в той комнатке облупилась, темно-коричневые шторы посерели от пыли, на стенах висели в
