Или половинки капустных кочанов…
Но щелкать все эти вещи, которые были нужны отцу, она начала еще на Карлсбадерштрассе…
Верно, отец тогда работал над романом, где речь шла о довоенных временах, о собаках и пугалах, а вот когда книга уже вышла, он заработал на ней кучу денег и сумел купить для нас во Фриденау дом, сложенный из клинкерного кирпича.
Теперь Старая Мария приходила к нам и на Нидштрассе снимать всякую всячину…
…и ставить нас, детей, к тому времени уже подросших, перед объективом своего «чудо-ящичка», чтобы мы загадывали желания. Например, когда моя морская свинка вдруг начала толстеть, округляться, то мне, только мне одной…
Погоди, Лара. Это было позднее. Дай сперва мы с Жоржем расскажем, ведь мы…
Как сейчас вижу: стоит она с бокс-камерой «Агфа» на животе перед полуразрушенным домом, плечи приподняты, голову наклонила, взгляд сосредоточен на видоискателе…
Ну нет, щелкала она по наитию, иногда даже смотрела совсем в другую сторону.
Стрижка у нее была забавная. Отец называл такую стрижку «под мальчика».
Похожа она была на девчонку, худая и плоская, только немножко сморщенная. А впереди болтается ящичек, которым она…
Стоп, Пат! Давай о фактах: бокс-камера «Агфа» появилась на рынке уже в 1930 году, но она была не первой ящичной фотокамерой. Бокс-камеру изобрели, разумеется, американцы еще до 1900 года, называлась она «Брауни», и ее массовое производство наладила фирма «Истмен Кодак Компани». Но формат уже был шесть на девять, как позднее у «Тенгора», который выпускался фирмой «Цейсс-Икон», и у так называемой «народной фотокамеры» фирмы «Эхо». Однако по-настоящему народным стал именно ящичек «Агфа», когда появился рекламный лозунг: «Фотографируй! Получишь от жизни больше!»
Это я и хотел сказать. Именно такую фотокамеру подарили нашей Марихен дядя и тетя, когда она, совсем еще молоденькая, то ли начала учиться на фотографа, то ли как раз закончила учебу. Еще в Алленштайне…
А стоила такая бокс-камера «Агфа» — я специально уточнил — вместе с двумя роль-фильмами «Изохром» и небольшим пособием для начинающих ровно шестнадцать рейхсмарок.
Своей фотокамерой она щелкнула позднее тебя, нашего маленького Тадделя, когда ты закапывал в песочнице модельные игрушечные машинки Жоржа, а позднее сняла мою морскую свинку, которая…
Но чаще всего она щелкала нас на заднем дворе, когда мы упражнялись на турнике…
И папочку, который всякий раз, когда приходили гости, демонстрировал им свои гимнастические способности — подъем переворотом и иногда даже вертушку.
Много лет спустя ваша Марихен снимала и меня; к сожалению, всего несколько раз, стараясь при этом держаться незаметно. Стояла в сторонке, худенькая, какая-то потерянная, одинокая. Вид у нее был не то чтобы грустный — хотя в принципе это было бы вполне понятно, — а скорее немного отсутствующий. «Я ведь всего лишь уцелевшая», — сказала она мне однажды, когда ходила с нами на праздник немецко- французской дружбы в Тегеле, где мы с папой и мамой летали на большой цепочной карусели, высоковысоко… Ах, до чего же было здорово…
Точно, Нана! Про свою бокс-камеру «Агфа», старенькую, побитую по углам, она говорила то же самое: «Это все, что уцелело от имущества у нас с Гансом, поэтому я так дорожу ей».
А когда мы спрашивали: «От чего же ты уцелела?», Марихен рассказывала про войну. Только не про то, как воевал ее Ганс, а про то, что ей самой было важно. «Мой Ганс, — говорила она нашему отцу, — приезжал домой в отпуск или в командировку. Наверное, навидался он страшных вещей. На Восточном фронте, везде. Только не находил для этого слов. Ох-ох!»
Их фотоателье находилось тогда в другом месте, тоже на Курфюрстендамм, но ближе к концу бульвара в сторону Халензее.
О тех временах она как-то раз подробно поведала отцу, а мы с Патом слышали их разговор. «Под конец войны нас разбомбило. По счастью, Ганс был на фронте со своей „Лейкой“ и „Хассельбладом“. Ничего у нас не осталось. Все пропало, сгинуло, пока я пряталась в бомбоубежище. Архив сгорел. Осветительная аппаратура превратилась в металлолом. Только бокс-камера уцелела — сама не знаю каким чудом. Лишь чуток обуглилась, особенно кожаный футляр».
Потом добавила: «Теперь мой ящичек выдает странные фотографии. Он видит то, чего не было. Показывает то, что не дай бог увидеть. Он — ясновидящий, мой ящичек. Наверное, виноват пожар. С тех пор он немножко чокнутый».
Иногда она говорила: «Такое, дети, с уцелевшими бывает. Жить он продолжает, только внутри у него что-то сбилось».
Нам было непонятно, что она имеет в виду. У самой ли у нее что-то сбилось, у ее ящичка или у обоих.
Насчет «Лейки» и «Хассельблада» я знаю от отца, который не раз слышал их историю: «Мой Ганс уберег их на войне; он хоть и был солдатом, но никогда не стрелял, только служил фотографом на разных фронтах. С обоими фотоаппаратами он и вернулся домой. А еще принес целый рюкзак неотснятых пленок. Это был наш капитал на первое время после войны. С ним мы затеяли собственное дело, когда наступил мир».
Сначала Ганс фотографировал только оккупантов, в основном это были американцы и один английский полковник.
Потом объявился французский генерал. Он рассчитался бутылкой коньяка.
Однажды заехали трое русских офицеров. Привезли водки, ясное дело.
Американцы платили сигаретами.
А от англичан им доставались чай и тушенка «Corned beef».
Как-то раз Марихен в нашем присутствии сказала: «Нет, дети, моим ящичком мы оккупантов никогда не щелкали. Мой Ганс снимал их только „Лейкой“, иногда „Хассельбладом“. А ящичек „Агфа“ напоминал ему о прежних временах, когда нам вместе жилось весело. К тому же ящичек, как вы знаете, немножко чокнулся». Но мой Старшой — я до сих пор называю брата «Старшой» — не отставал от нее…
Я же хотел знать, в чем дело.
…и продолжал расспрашивать: «Что значит „чокнулся“?», и она пообещала: «Когда-нибудь я вам покажу, что происходит, когда уцелевший чокнется и начинает видеть вещи, которых не существует. Пока вы слишком малы и самонадеянны, а потому все равно не поверите тому, что под настроение может выдать мой ящичек. Словом, после пожара он все знает наперед».
Когда мы с отцом навещали ее, она, выйдя из темной комнаты, тут же начинала о чем-то перешептываться с ним.
А нас отправляли на балкон, снабдив для игры пустыми кассетами.
Они никогда ничего не объясняли, вечно обменивались намеками, секретничали. Но мы все равно догадывались, что речь идет о толстенной отцовской книге, где фигурируют собаки и механические пугала. Когда книга вышла, на ее обложке красовалась рука, тень от которой изображала собачью голову.
Если же мы расспрашивали отца про фотографии, которые делала Марихен, он неизменно отвечал: «Вам еще не понять». А матери он как-то сказал: «Видимо, дело тут в ее мазурских корнях. Наша Мария способна видеть гораздо больше, чем простые смертные».
А уж позже, но до того, как он перепечатал на машинке рукопись романа «Собачьи годы», родилась ты, Лара…
Причем в воскресенье…
Значит, сейчас мы услышим историю про морскую свинку…
Погоди, Нана, пока еще наша очередь…
Сестричка показалась нам какой-то особенной, совсем не такой, как мы.
Она еще ходить толком не научилась, но уже улыбалась лишь изредка; отец называл ее улыбки «пробными».
Такими они и остались.
Научившись ходить, она всегда шла на пару шагов в стороне от нас — верно, Жорж?
Или шагала позади, никогда не обгоняла…
Если отец или мать хотели взять тебя за руку, когда вся семья отправлялась от площади Розенэк
