И, устало поднявшись, Яков Андреевич сутуло вышел из комнаты. Позднее мы поняли, что этот разговор ему нужен был для разрядки. Один из хирургов ушел на фронт, и Якову Андреевичу предстояло делать новую операцию.
Утром я проснулся оттого, что кто-то шепотом поучал:
— Пока они спят, сидеть будешь вот на этом стуле. Только не своевольничай, а то так можно быстро превратить больницу даже и не знаю во что.
По голосу я узнал вечно заспанную Ефросинью. Представил, как она при этом поджимает губы и, невольно улыбнувшись, открыл глаза.
Передо мной, в белом халате до пят, стоял Генка Монахов! Белые его волосы празднично кучерявились, вздернутый нос смешно раздувался, в синих-синих глазах прыгали озорные чертики. Вот кого я меньше всего ожидал увидеть в больнице! Вовкиному бы визиту я не удивился, но Генка...
— Генка, ты?—не веря своим глазам, спросил я.
— Тс-с!— Генка поднес к губам указательный палец и скосил глаза на Ивана Андреевича.
Иван Андреевич улыбнулся бескровными губами и пробасил :
— Говорите громче, и мне веселее будет.
— Пришел я к вашему врачу,— полушепотом объяснил Генка,— а он говорит, что к тебе нельзя после операции. Потом подумал-подумал и пробурчал: «А ты кто такой?» — «Товарищ»,— говорю. Тогда он подобрел: «Если товарищ, да еще такой настырный, тогда проходи». Ты знаешь, я так рад, так рад! Вот это тебе от Федьки Мирошникова, а это от Нади Филатовой,— протянул он свертки с пупыристыми огурцами.
— Спасибо, но огурцы есть мне нельзя. К тому же я не знаю никакой Нади.
— Да это печниковская дочка, она через стенку с Костылем живет, ты ее, наверное, на кладбище видел. У нее еще коса белая,— напомнил Генка.— У нас недавно прибеглая собака родила щенят, так она устроила ее к себе в сарай и теперь с девчонками щенят выкармливает. По очереди приносят им молоко, похлебку. Сначала собака рычала, а теперь смех прямо. Накормят одного щенка, собака другого в зубы берет и сама им подносит. Дед Лямбарский говорит, что если никто не разберет щенков, он их себе заберет. У него собак — целая псарня!
— Ну, а как там Кунюша, Вовка-Костыль? — спросил я, немного обижаясь на Вовку Рогузина.
— Костыль к лагерному стрельбищу пристроился, а Кунюша в кинобудку залез. Хотел какую-то лампу стянуть, а киномеханик его за шиворот цап и — к отцу. Досталось же ему от отца на орехи! А Мишка- Который час чуть часы свои не посеял. Купался и забыл их на речке. Три дня по кустам шарился, если бы не нашел, утопился!
Генка без конца тараторил, веснушки на его лице так смеялись, что повеселел и Иван Андреевич.
— Нет, вы посмотрите только на них, только посмотрите!— загудел вдруг за дверью Яков Андреевич.— Мало одного шалопая, так и второй прикатил.— И он втолкнул в палату смущенного Славку, который прижимал к груди огромный букет цветов.
Ефросинья, сонно хлопая ресницами, принесла стул, Яков Андреевич сел и, обращаясь к Ивану Андреевичу, лукаво пожаловался:
— Нет, ты только представь себе! Сначала вваливается один шалопай и доказывает, что если его сейчас же, немедленно не допустят до Васьки Булдыгерова, то Васька непременно помрет. Не успеваю его спровадить, как заявляется другой и начинает молоть такой же вздор. Ну, как вам это нравится, Иван Андреевич? Правильно ли делают эти шалопаи, что беспардонно рвутся к товарищу?
Иван Андреевич молча улыбался.
Яков Андреевич искоса посмотрел на Славку, поднялся, катышком подкатился к тумбочке и взял Славкин букет.
— Эти, что ли, тропические?— строго спросил он.
— Угу,— промычал Славка краснея.
— А что, вполне подходящие,— одобрил Яков Андреевич.— Химичил? Ну-ну, ясно, что химичил. И много их у тебя растет?
— Уже нисколько, все срезал,— потер переносицу Славка.
— На продажу, что ли?— вяло поинтересовался Яков Андреевич.
— Да нет, просто так срезал, не нужны теперь они никому.
— Кто же тебе эту дурь в голову вбил?— вдруг вспыхнул Яков Андреевич.— Это же не просто цветы, а красота жизни, земли!
Хирург снял очки и стал торопливо протирать стекла.
— Так ведь война,— попробовал оправдаться Славка.— Хочу лекарственные травы посеять, может, успеют вырасти.
Яков Андреевич как-то странно посмотрел на Славку, водрузил на нос очки и устало понизил голос:
— Ах да, война... Трудно к этому привыкнуть... Но, как знать, может, и на ней иногда цветы полезнее капель. Собаками ты случайно не увлекаешься?
Славка растерянно заморгал ресницами и обиженно засопел.
— Да нет, я не шучу. В мировую и гражданскую нам здорово помогали санитарные собаки. Наверняка понадобятся они и сейчас. Жаль, что не интересуешься, а то я мог бы подкинуть тебе книг по собаководству. А травы — что же — можно попробовать их посеять, семян я тебе достану. Только цветы тоже еще никому не вредили.
После обеда в нашу палату пришли отец с матерью. Только теперь я узнал, что в тот день, когда мне делали операцию, мать полдня просидела в приемном покое и не сводила глаз с хирургического отделения. Увидев, что оттуда понесли в морг носилки, накрытые белой простыней, она без стона свалилась на топчан. Когда ее привели в сознание и стали уверять, что я жив, она не хотела этому верить. Поверила только тогда, когда ей показали меня через приоткрытую дверь па-
латы. Но я целые сутки спал после операции и ничего об этом не знал. Отец с матерью приезжали в больницу несколько раз, но свидания не разрешали. Они писали короткие записки и передавали яйца всмятку — ничего другого мне есть было нельзя. Теперь им разрешили меня навестить. Они вошли в палату робко и осторожно присели на край кровати. Отец положил на тумбочку множество кульков с подарками и сунул мне в руки несколько номеров «Крокодила». Я машинально открыл один из журналов и расхохотался. На рисунке был изображен Гитлер: взяв в зубы фуражку, он по-собачьи полз к нашей границе. Физиономия его была такой смешной и оскаленной, что я, снова взглянув на него, залился еще больше. Мое тело содрогалось от смеха, на глазах выступили слезы.
— Да ты что, тебе же нельзя смеяться,— строго пробасил Иван Андреевич.— Шов разойтись может!
Но перед моими глазами снова возникла крысиная физиономия Гитлера и на меня неудержимой волной накатился новый приступ смеха.
Мать и отец недоуменно переглянулись. Отец нагнулся ко мне, положил руку на лоб и дрогнувшим голосом проговорил :
— Успокойся, сынок, я ведь проститься пришел, в армию уезжаю.
Я растерялся, журнал упал. Отец погладил своей большой ладонью мои волосы и ласково добавил:
— Будь мужчиной, сынок, теперь ты в семье старший. Береги мать. Заботься о братишке. С фронта я тебе напишу особо.
Он встал, нагнулся, поцеловал меня в лоб, еще раз сказал : «Поправляйся и будь мужчиной» и вышел, прямой и сильный. Следом за ним вышла молчаливая мать. Под ее глазами темнели желтые полукружья.
