— Что мы? — не понял Федотов.
Мрачный, совершенно неуместный сейчас диалог начинал раздражать его, но предаваться в тишине собственным безрадостным мыслям было намного хуже.
— У нас… есть надежда?
Костя подавил порыв ляпнуть бездумные «да», «конечно», «а как же иначе?». На что лично он, Федотов Константин, надеется? Куда стремится? Что ждет от будущего, когда все прошлое — любимое, дорогое прошлое — полыхает погребальным костром? Когда за спиной лишь пустота, да и в сердце тоже, а ведет его лишь элементарный инстинкт самосохранения? Глупый и лживый ответ. Что тогда? Ответственность за жизнь друга? Стоит ли себя идеализировать…
— Нет у нас никакой надежды, Ванька. Одно упрямство, жажда мести и крови. Злоба и ярость. Лютая злоба и отчаянная ярость.
Иван задумался, а затем без всякого выражения произнес:
— Завидую я тебе. Потому что сам не ощущаю ни-че-го. Одного хочу, чтобы быстрее все закончилось. Без разницы, как, лишь бы поскорее.
Живчик с трудом сдержал стон. «Бедный парень, разве он заслужил такое…» Костя пытался представить, каково это — лишиться всего в жизни, ослепнуть и остаться запертым в клетке из боли и невыносимой памяти. Он не осуждал друга за слабость — разве самому удалось бы не сломаться? Но вслух сказал:
— Не надо так, Ваня. Разве Светик хотела бы видеть тебя таким? А что сказал бы дед? Он от рака умирал, мучился жутко, а тебя, да и всех нас, кто его любил, успокаивал, к мужеству призывал! Разве мы теперь вправе… Мы покуда живы, и жизнь свою так просто не отдадим. Так что заканчивай ты с этими пораженческими настроениями.
Но Мальгин, казалось, его не слышал.
— Впереди что-то очень-очень плохое, — прошептал он. — Темное. Ждущее. Голодное.
Повязка на глазах Ивана вновь намокла и побагровела, а по щекам заструились тоненькие кровавые ручейки.
Живчик выругался про себя, извлек из вещмешка кусочек ткани и энергичными, злыми движениями быстро протер лицо товарища, при этом приговаривая:
— Все они тут ненасытные и совсем не светлые. Прорвемся, дозорный! Нет у нас с тобой другого выхода…
— Ты что-нибудь слышишь? — спустя какое-то время обратился Живчик к Ивану.
Тот обреченно пожал плечами:
— Не переставая, постоянно. Даже во сне.
Костя недоуменно хмыкнул и, оставив друга в покое, приложился ухом к бетонному полу. Ему чудился шелестящий, отрывистый звук, доносящийся оттуда-то из глубины туннелей.
«Может, подземная река?» — попытался успокоить себя он. Получилось не очень убедительно. Шум то нарастал, приближаясь, то надолго смолкал, но обязательно появлялся вновь. Последние полчаса Живчик не выпускал из напряженных рук свой верный, успокаивающий и придающий сил АК, но, вопреки обыкновению, помогало это слабо: страх неизвестности вчистую переигрывал холодную и расчетливую веру в непогрешимость всесильного оружия.
После продолжительной и довольно крутой дуги туннель вывел друзей на абсолютно прямой участок пути — мощный фонарик Живчика никак не мог нащупать противоположного конца коридора, и это немного успокаивало — значит, неведомый враг не сможет подкрасться незамеченным или выскочить из-за поворота. В это время Иван что-то отрывисто прошептал, испугав и без того шарахающегося от каждого звука Костю.
— Ч-что? Что ты сказал?
Мальгин одними губами произнес:
—
Живчик, разозлившись на несущего невнятности товарища, хотел было переспросить, как темнота вдалеке пришла в движение, и послышался знакомый пугающий шелест. А Иван больше не шептал, он кричал, без устали повторяя:
— Уроборос! Уроборос! Уроборос!
Федотов тоже орал, в отчаянье, пытаясь вырвать свою руку из насмерть сжавшейся кисти друга. Живчик значительно превосходил Ивана в силе и физической подготовке, но сейчас именно худосочный, никогда не отличавшийся особенной статью и мощью мальчишка тащил его за собой, увлекая навстречу взбесившейся, ожившей тьме.
— Уроборос! Уроборос! Уроборос!
— Давайте-ка, други, выпьем трофейного коньячку. Как раз для такого случая берег. — Генрих Станиславович с видом радушного хозяина наполнил три хрустальных рюмочки резко пахнущей жидкостью.
До сих пор пребывающий в прострации Гринько покорно принял подношение и механическим движением опрокинул драгоценный алкоголь себе в горло.
— Молодца! — похвалил Вольф. — Даже не поморщился. Но ты все равно закуси, закуси. Лимончика, к сожалению, сохранить не удалось, но вот шоколадку для хорошего человека не пожалею.
Валентин Пантелеевич с осуждением смотрел на седого генерала. Давным-давно он учил прямолинейного и не лезущего за словом в карман офицера искусству дипломатии, в том числе технике «плохой-хороший». Правда эта ролевая разводка была рассчитана на двух человек, а его бывший ученик умудрялся соединить оба сценария в себе одном — когда успешно, а когда и топорно, как произошло с беднягой Славиком. С другой стороны, Гринько уже потихоньку приходил в себя и даже смотрел на своего мучителя без откровенной ненависти и желания немедленно растерзать на кусочки. Значит, перспективному, но пока не сильно искушенному во взрослых игрищах подопечному Терентьева достаточно и такой грубой халтуры. «Над мальчишкой еще работать и работать…»
Вольф, разгадав мысли престарелого наставника, виновато улыбнулся ему. Мол, «Извини, Пантелеич, но зачем тратить лишние силы, если и так вполне сгодится?», и тут же озорно подмигнул: «Не переживай, научим твоего сосунка уму-разуму».
Валентин Пантелеевич демонстративно проигнорировал пантомиму и с кислой физиономией пригубил свою порцию коньяка.
— Ты кушай, кушай шоколадку, Славик, — ворковал над юношей отчаянно веселящийся Генрих. — Мозгам, особенно молодым и не замшелым, оно очень даже потребно. Кушай, и зла на меня, старика, не держи. Каюсь, погорячился… Сейчас еще по одной выпьем, за дружбу и мир между поколениями, а потом беги в архив, там в спецхран с Ботаники как раз доставили личные бумаги коменданта Федотова. Надеюсь, нужные ответы в них найдутся. А вечером заходи без всяких стеснений ко мне: найденное обсудим, обнаруженное посмотрим, ну и выпьем опять-таки.
Гринько предпочел надолго не задерживаться, торопливо, без видимого удовольствия сжевал крохотную плитку настоящего «доисторического» шоколада и, вежливо попрощавшись, стремительно выскочил из кабинета.
Оставшись наедине, Вольф немедленно отбросил показное веселье и с задумчивым видом уселся напротив Терентьева:
— Придется идти ва-банк.
— Генрих, зачем ты тащишь мальчишку на поверхность? От него там не будет никакого проку, одна обуза.
Генерал скрестил руки на груди:
— Время… Время поджимает страшно… Мы больше не можем ждать: сегодня я встречаюсь с Красновым. Вернее, это он
— А что с первой твоей группой, вышли они на связь?
Вольф нахмурился и отрицательно мотнул седой головой:
