самой красивой немки, — загадочно улыбаясь, сказал Померанцев.
Старик внимательно взглянул на белокурого следователя.
— Если эти данные могут способствовать моей экспедиции…
— Очень мало, — сказал Померанцев. — Но я вам все же скажу. Вы знаете, кто такая красивая немка Лилиан?..
— Знаю. Квалифицированная шпионка, стоявшая во главе апостольской разведки.
Померанцев расхохотался. Отсмеявшись, он поманил к себе пальцем деда Андрейчика:
— Красивая немка Лилиан…
Следователь наклонился к уху старика и, щурясь от удовольствия, прошептал несколько слов. Дед Андрейчик вытаращил глаза от изумления и с минуту смотрел на следователя недоверчиво:
— Шутите, молодой человек?
— Честное коммунистическое…
— От кого вы это узнали?
— А это, видите ли, — Померанцев улыбнулся, — это тоже… плоды собственных размышлений.
— Так вы думаете, что красивая немка Лилиан… Аха-ха-ха!.. Вот это здорово!
Дед Андрейчик хохотал, похлопывал себя по бедрам, приседая и всхлипывая от восторга. Наконец успокоился и сказал серьезно:
— Я это проверю. Если окажется, что вы правы, я буду считать вас очень сообразительным юношей. Хотите?
— Очень хочу, — с жаром сказал Померанцев. Они пожали друг другу руки и разошлись.
Целую ночь после этой беседы дед Андрейчик обучал вместе с молодыми техниками Руму, как управлять скафандром-водоходом. Утром старик и мальчик исчезли из гостиницы. Местному корреспонденту радиогазеты «Юманитэ», который явился утром раньше всех своих коллег, чтобы разузнать у деда Андрейчика, не слышно ли чего нового о Юре, портье сказал:
— Степан Никитич Андрейчик с мальчиком Румой просили отвечать всем, кто их будет спрашивать, что они уехали далеко, но, полагают, не надолго…
25.
Манометр показывает давление в тридцать атмосфер
Занесенный снегом и вечным льдом маленький остров Брусилова сиротливо стоял в сырой каше берегового припая. Пасмурный безветренный день и тишина делали крохотный островок еще более сиротливым и хмурым. Тихо было в воздухе над островом, тихо и сумрачно было в воде у его берегов. Вода подле острова Брусилова, покрытая тяжелой корой битого и рыхлого льда, казалась непроницаемой, как огромная лужа выплеснутого и застывшего чугуна.
На дне Ледовитого океана, в четырех километрах от острова Седова, у берегов маленького, соседнего с ним островка Брусилова было абсолютно темно. Дневной свет терялся где-то вверху, на глубине ста метров, а здесь, на самом дне, на многие десятки метров вглубь и вширь стояла непроницаемая тьма. И тем не менее в этот день по дну моря на глубине в триста метров мимо подводных скал острова Брусилова пробирались люди. Они не видели друг друга, они только знали, что их пятьдесят человек, что идут они вперед сквозь холодную коричневую мглу, все время вперед.
Малейший звук в воде отдается десятикратным грохотом, но высокие металлические подошвы скафандров были защищены толстыми каучуковыми пластинками, и шаги могучих водоходов глохли тут же, в песчаном грунте. Люди осторожно обходили последнюю подводную скалу, стоявшую на их пути у острова Брусилова.
Во главе отряда шли трое. Огромные скафандры этих троих были связаны прочным тросом-кабелем, который был для них телефонным проводом и тем, чем является веревка для привязанных друг к другу альпинистов.
Внезапно кабель-трос обмяк и упал на дно: три передовых подводных путешественника стали сходиться. На миг из трубчатой руки одного скафандра брызнул сиреневый луч, осветил вместе с серой мутью какую-то обалдевшую от света, полуслепую рыбешку и остановился на огромном металлическом шлеме. В иллюминаторе шлема неверно обрисовалось темное лицо Румы, усталое и сонное. В сиреневом свете аргона оно казалось лицом мертвеца. Затем луч погас, и Рума услышал чуть приглушенный телефоном голос деда Андрейчика:
— Ну как, парень? Идешь?
Рума шевельнул плечами в своей броне, обвел глазами тьму, обступившую его со всех сторон, и сказал по своему обыкновению в два слога:
— И… дешь…
Затем луч скользнул в сторону и осветил лицо женщины в другом иллюминаторе водохода. У женщины были строго сдвинуты брови, она смотрела перед собой не моргая, словно силилась услышать далекий шум. Это была океанограф Татьяна Свенсон. Вместе с дедом Андрейчиком и Румой она шла впереди подводного отряда.
— Через десять минут я отцеплю твой кабель, Таня, и мы с Румой дальше пойдем одни, — говорил дед Андрейчик. — Ты меня слышишь, Таня?
— Слышу, — сказала Татьяна, глядя широко открытыми глазами в сиреневый пучок света.
Затем между женщиной и стариком произошел следующий разговор:
— Сигнал я тебе подам только в случае серьезной опасности. Понятно?
— Да.
— До того — никаких сигналов: ни вы мне, ни я вам. Понятно, Таня?
— Да.
— Эта часть дна тебе знакома?
— Да.
— Своим радиокомпасом я приведу тебя и твоих людей к себе, если понадобится.
— Хорошо.
— Нитроманнитом пользуйтесь только в крайнем случае. Лучше обойтись без взрывов.
— Хорошо.
— Пошли!
Луч погас. Кабель вновь натянулся, и подводные путешественники двинулись вперед. И тотчас же, как только шевельнулись автоматические ноги водохода, в шлеме над головой у Румы кукушкой закуковал радиокомпас:
— Ку-ку!.. Ку-ку!.. Ку-ку!..
Компас куковал размеренно, однотонно, но Рума с удовольствием прислушивался к нему. Стоило только ему направить водоход на несколько метров в сторону, влево или вправо, и кукование подводного радиокомпаса замирало. Это означало, что он уклоняется от правильного пути.
О Руме нельзя было сказать, что он устал от ходьбы, ибо шел не он, а тот непроницаемый автомат, в котором он был заключен. И тем не менее Рума устал от ходьбы. Уже около пяти часов мальчик шел вместе со своим водоходом. Ничто не стесняло его в этом металлическом человеке, защищающем тело от тысячетонного давления. Электролизующий воду аппарат исправно обогащал воздух внутри скафандра кислородом, но постоянная ритмическая встряска утомляла и усыпляла Руму. Все чаще стал затихать голос радиокукушки, и Рума не замечал этого. Просыпался он от тонкого телефонного окрика:
— Кабель порвешь! Рума! Никак, заснул?!.
Рума не понимал всех слов деда Андрейчика, но сразу соображал, в чем дело, и ступнями ног
