наследник герцога Нортумберленда. Во всем королевстве не нашлось бы другого с такими возможностями и таким состоянием. Сын самого богатого человека в Англии, влиянием уступающего только самому королю. И вот он склоняет голову и целует мне руку.
— Она больше не будет вас дразнить, — заверил он, поднимая голову и улыбаясь, — поскольку я веду вас обедать. Мне сказали, повара из Гринвича трудятся с рассвета, чтобы все было готово. Король уже направил свои стопы к столу, не пора и нам последовать за ним?
Я помедлила минутку, но королева, которая всегда придавала такое большое значение формальностям, осталась в Гринвиче, лежала там в затемненной комнате с болью в животе и страхом в сердце. На доках толпились лишь никчемные, ничем не занятые придворные. Никому и дела не было ни до каких правил, кроме одного — победитель ступает первым.
— Конечно, — ответила я. — Почему бы и нет.
Лорд Генрих Перси предложил другую руку Анне:
— Могу ли я завладеть обеими сестрами?
— Сдается мне, Библией это запрещено, — игриво парировала Анна. — Библия, однако, разрешает выбирать между сестрами, а потом уж хранить верность выбору. Все остальное — смертный грех.
Лорд Генрих Перси рассмеялся:
— Не беспокойтесь, я смогу получить индульгенцию. Папа Римский, без сомнения, отпустит мне грехи. С двумя такими сестрами как можно ожидать от смертного, что он сумеет сделать выбор.
Мы отправились домой только после того, как пали сумерки и на бледном небе начали проступать звезды. Я скакала рядом с королем, рука в руке, пусть лошади идут неторопливой иноходью по проложенной по берегу реки дороге. Мы въехали под арку, ведущую во дворец, прямо к настежь открытой двери. Он натянул поводья, лошади встали. Король снял меня с седла и прошептал в самое ухо: «Как бы я хотел, любовь моя, чтобы ты была королевой — все дни, не только один день на пиру у реки».
— И он это сказал? — переспросил дядюшка.
Я стояла перед ним, как обвиняемый во время допроса на суде. В помещениях, принадлежащих семье Говард, за большим столом сидел дядя Говард, герцог Суррей, а рядом с ним отец и Георг. На другой стороне комнаты, у меня за спиной, устроились мать и Анна. Я, одна-одинешенька, стояла посредине комнаты, словно нашкодивший ребенок перед старшими.
— Он сказал, что хотел бы видеть меня королевой все дни, — еле слышно прошептала я. До чего же ненавижу Анну, разболтать такой секрет, ненавижу отца и дядю, их ледяным сердцам ничего не стоит производить вивисекцию страстных речей любовников.
— И что, по твоему мнению, он имел в виду?
— Ничего, — мрачно ответила я. — Это просто любовная болтовня.
— Нам нужно получить хоть что-то взамен этих бесконечных ссуд, — раздраженным голосом проговорил дядя. — Пообещал он тебе какие-нибудь земли? Награду Георгу? Нам?
— Может, намекнешь на это? — предложил отец. — Напомни ему, твой брат собирается жениться.
Я взглянула на Георга с немой мольбой.
— Дело в том, что король весьма чувствителен к подобным вещам, — заметил брат. — Все у него чего-нибудь беспрерывно выпрашивают. Каждое утро, когда он выходит из опочивальни и идет к мессе, выстраиваются целые ряды просителей. Сдается мне, ему нравится, что Мария совсем не такая. По-моему, она ни о чем не должна просить.
— У нее и так в ушах алмазы ценой в целое состояние, — резко вступила в разговор мать. Анна кивнула:
— Она их не выпрашивала. Он сам ей подарил. Ему нравится выказывать щедрость, когда никто не ожидает. Пусть лучше Мария ведет свою игру. У нее такой талант — любить короля.
Я прикусила губу, чтобы ничего не сказать. Да, у меня такой талант — я его люблю. Может, мой единственный талант. А наша семейка, все эти влиятельные мужчины, они просто используют — в интересах семьи, конечно, — мой талант к любви, точно так же, как используют талант Георга к фехтованию или отцовские способности к иностранным языкам.
— Двор на следующей неделе переезжает в Лондон, — бросил мой отец. — Король увидится с испанским послом. Вряд ли он еще что-нибудь такое сделает для Марии, пока нуждается в испанских союзниках для войны с Францией.
— Тогда придется стремиться к миру, — злобно посоветовал дядя.
— Так я и делаю. Я известный миротворец, — ответил отец. — Блажен, не правда ли, как и подобает миротворцу?
Переезд двора всегда являет величественное зрелище, нечто среднее между деревенской ярмаркой, балаганом и ристалищем. Все было организовано кардиналом Уолси, при дворе, да и во всей стране, всяк подчинялся его команде. Он сражался бок о бок с королем в Битве Шпор во Франции, заведовал провиантом, и ни в одном походе солдаты не ели так обильно и не спали так мягко. Он улавливал все, что ни происходило; перевозя двор с одного места на другое, обращал внимание на мельчайшие детали. Что бы ни делалось в политике, все знал — где остановиться, какого лорда осчастливить визитом во время королевского летнего путешествия. И в хитрости ему не откажешь — ни в коем случае не беспокоил короля подобными вопросами, чтобы молодому Генриху доставались одни только удовольствия, пусть думает, будто припасы, слуги и все такое прочее само собой падает с неба.
Именно кардинал определял, кто в каком порядке переезжает. Сначала едут пажи, над головами развеваются штандарты с гербами всех лордов королевского кортежа. Потом, через некоторое время, пусть пыль уляжется, выступает сам король на лучшем коне, седло красной кожи и попона богато украшены всеми атрибутами королевской власти. Над головой вьется королевский стяг, рядом скачут приятели, которых он выбирает заново каждый день: мой муж Уильям Кэри, сам кардинал Уолси, мой отец, а за ними бесчисленная королевская свита — эти скачут как хотят, то осаживая коней, то снова пришпоривая. Вокруг свободным строем, с пиками наперевес личная королевская охрана. И не то чтобы они его защищают — кому придет в голову нападать на короля? — но толпу, собирающуюся в каждом городке или селении у нас по дороге, чтобы поприветствовать монарха и потаращить глаза на великолепие кортежа, оттесняют.
Потом снова никого, пусть пыль уляжется. И тут кортеж королевы. Она верхом на старой покойного хода лошади под дамским седлом — королева всегда на ней ездит. Платье спадает крупными неуклюжими складками, шитая парча топорщится. На голове замысловатая шляпка, глаза чуть прищурены — солнце светит слишком ярко. Королеве нездоровится. Я знаю, я была рядом с ней, когда она садилась утром на лошадь, и слышала — забираясь в седло, она тихонько ойкнула, как от боли.
За королевской свитой остальные домочадцы — кто верхом, кто в повозках. Распевают песни, попивают эль, чтобы в горле оседало поменьше пыли. Всем нам весело и беззаботно, настроение праздничное, двор покидает Гринвич и едет в Лондон. Начинается новый сезон пиров и забав, и кто знает, что случится в этом году?
В Йоркском дворце у королевы маленькая, чистенькая, уютная комната. У нас всего несколько дней, все распаковать, разложить по местам. Король, как обычно, наносит утренние визиты, а с ним и придворные, среди них лорд Генрих Перси. Его светлость и Анна нередко сидят бок о бок у окна, головы склонились друг к дружке, трудятся над одной из поэм, сочиняемых лордом. Он клянется и божится, что станет под ее руководством великим поэтом, а она утверждает, что ему в жизни ничему не выучиться и все это пустая трата времени, убиваемого на подобного болвана.
Сдается мне, не девушке из семейства Болейн, родившейся в маленьком замке в Кенте, у которой всех владений — горстка полей в Эссексе, подобает называть болваном сына герцога Нортумберленда, но Генрих Перси только хохочет, зовет ее слишком суровой учительницей и убеждает всех, что его талант еще покажет себя, дайте только срок.
— Кардинал вас спрашивал, — говорю я лорду Генриху. Он поднимается, не торопясь, целует руку Анне и направляется на поиски кардинала Уолси. Анна собирает бумаги, над которыми они так самозабвенно трудились, и складывает их в свой ящичек для письменных принадлежностей.
— И что, прорезался его поэтический талант? — спрашиваю я.
Анна с улыбкой пожимает плечами:
— Он, право, не Уайетт.[17]
