Колдунья

красные кровоподтеки, точно обозначившие места, где были узлы, которыми ее привязывали к дыбе. Синяки на запястьях почернели — это были следы веревки, на которой она висела. Пальцы ног кровоточили; ногти на них были вырваны. На пальцах рук было то же самое. Ее руки напоминали два окровавленных пальца, которые обхватили старое тело, чтобы не дать ему развалиться на части и удержать в нем душу, стойко сохраняющую свою веру.

Заметив резкое движение, Хильдебранда посмотрела в сторону Элис.

Их глаза встретились.

Она сразу узнала свою Анну. Разбитые в кровь губы старухи растянулись в жуткой улыбке. Элис видела темные синяки на ее щеках, оставленные железным кляпом, а потом, когда ее страшная улыбка стала еще шире, она заметила, что и зубы почти все вырваны из десен, только некоторые сломаны и после них остались темные, наполненные кровью дыры. Глядя на эту улыбку, Элис поняла, что сама вложила в руки Хильдебранды орудие мести. Конечно, матушка не станет страдать одна. Она не захочет гореть на костре в одиночестве.

Элис смотрела на нее и молчала. Она не вымолвила ни слова. Не уставилась на нее жалостливыми глазами, не сложила своих нежных ручек, тайно подавая ей знак и моля о прощении. Она ждала, когда наступит ужасная минута и Хильдебранда назовет ее имя — имя беглой монашки и своей сообщницы. Имелись все необходимые улики: на старухе было платье Элис, в хижину из замка посылалась еда. Девушка ждала, когда Хильдебранда назовет ее имя и отомстит ей за боль разочарования и обманутых надежд, за страдания, которые она перенесла на дыбе и во время пыток.

Выцветшие голубые глаза аббатисы неотрывно смотрели на Элис из черных, разбитых глазниц.

— У меня не было сообщников, — сказала она, и на этот раз ее голос звучал чище. — Я была одна. Я всегда была одна. Совсем одна.

— Кто такая Анна? — повторил свой вопрос отец Стефан.

Матушка Хильдебранда улыбнулась, глядя прямо на Элис; лицо ее напоминало призрачную, беззубую маску.

— Святая Анна, — не колеблясь, солгала она. — Я призывала святую Анну.

Опустив голову, Элис стала торопливо записывать слово в слово. Старый лорд подался вперед и подергал отца Стефана за одежду.

— Заканчивай, — велел он. — Мне не нравится эта толпа.

Священник кивнул, приосанился и повысил голос почти до крика.

— Я требую, чтобы перед лицом этого высокого суда ты отреклась от ложной верности Папе и присягнула на верность нашему королю, его величеству Генриху Восьмому и его святой церкви.

— Я не могу это сделать, — отозвался утомленный голос.

— Еще раз предупреждаю: если ты сейчас не раскаешься, — погромыхал отец Стефан, — тебя признают виновной в ереси против святой церкви Англии и за свои прегрешения ты будешь сожжена на костре, а потом станешь вечно гореть в аду.

— Я тверда в своей вере, — спокойно промолвила Хильдебранда. — И дожидаюсь своего креста.

Отец Стефан неуверенно посмотрел в сторону лорда Хью и спросил:

— Продолжить ли мне борьбу за ее заблудшую душу?

— По ее виду понятно, что вы достаточно за нее поборолись, — холодно ответил его светлость. — Я объявляю приговор, если вы не против.

Кивнув, отец Стефан занял свое место, а лорд Хью ударил по столу тростью.

— Суд считает, что подсудимая виновна в измене его величеству королю Генриху Восьмому, виновна в ереси по отношению к святой церкви Англии. Завтра утром на рассвете она будет доставлена отсюда к месту казни и за все свои преступления сожжена на костре.

Элис машинально записывала, не видя и не слыша ничего, тупо наблюдая, как кончик пера ходит по бумаге. Она чувствовала на себе взгляд Хильдебранды, чувствовала, что эта старая замученная женщина хочет в последний раз встретиться с ней глазами. Она ощущала, как давит на нее это желание аббатисы — посмотреть друг на друга теперь уже без обмана, без притворства, понимая, что обе они — поистине чистые и открытые существа; Элис и была такой, когда маленькой девочкой сидела с матушкой Хильдебрандой в саду, заменив аббатисе дочь, которой не суждено было родиться.

Элис понимала, что Хильдебранда ждет от нее этого последнего короткого взгляда, в котором можно прочитать искреннее взаимное прощение, покаяние и отпущение грехов.

Последнее «прости».

Но она так и не подняла головы, пока не услышала, как старуху уводят из зала. Элис не захотела смотреть ей в лицо. Она так и не попрощалась.

Во сне я почуяла адское зловоние проходящей мимо ведьмы и, укрывшись с головой тонкой вышитой простыней, зашептала: «Святая Мария, Матерь Божья, моли Бога о нас», чтобы она отогнала от меня этот сон, этот страшный кошмар. Потом я услышала крики и жуткое потрескивание голодного пламени и сразу проснулась, с бьющимся сердцем села на кровати и испуганно огляделась.

По стенам комнаты метались желтые и алые отблески пламени, до слуха доносился низкий гул и ропот ожидающей чего-то толпы. Пережив страшное горе и душевное смятение, я долго спала и, похоже, все проспала, у ее ног давно сложены вязанки хвороста, и наверняка их уже подожгли. Я схватила плащ и босиком выбежала из спальни в галерею. Через витражное стекло эркера свет костра озарял все помещение, сквозь щели между оконными створками сочился дым. Дамы уже собрались; Элиза Херринг повернулась ко мне, половина ее лица была ярко освещена пламенем.

— Мы звали вас, но вы так крепко спали, — сказала она. — Скорей, госпожа Элис, уже загорелось.

Ничего не ответив, я помчалась к двери, быстро спустилась по винтовой лестнице и выскочила во двор.

Костер развели перед тюремной башней в квадратной яме, заполненной камнями, внизу уложили сухую лучину для растопки, сверху навалили охапки хвороста, чтобы огонь горел ярко и высоко, до самого неба.

Перед костром стояли солдаты, слуги, старый лорд, отец Стефан и мой Хьюго. Никого из жителей города не допустили, опасаясь беспорядков. Хьюго обернулся и увидел в дверях меня, с распущенными волосами и сверкающими от страха глазами. Он протянул руку и позвал меня, двинулся ко мне сам, но я оказалась проворнее.

Пробежав через двор к огню, к самому пламени, я сквозь дым увидела белое, искаженное мукой лицо Хильдебранды. Ветер дул западный, свежий, он дарил запах дождя и уносил от меня пламя. Как ребенок, я вскарабкалась на большую кучу сухих поленьев, а потом и на кучу вязанок с хворостом, добралась до столба и обвила руками ее худые, измученные колени, потом встала на ноги, подтянулась повыше и обхватила ее за поясницу.

Руки ее были связаны за спиной, она не могла обнять меня. Но она обернула ко мне лицо, и я увидела, что глаза ее, окруженные синяками, полны любви ко мне. Она ничего не говорила, она молчала и, казалось, была совершенно спокойна, как бывает спокоен самый центр разбушевавшейся бури; языки пламени уже подбирались к нам, они лизали сухие прутья, будто голодные змеи, и я стала задыхаться в клубах дыма и терять сознание от жара и страха.

В животе у меня забился ребенок, словно он тоже почувствовал жар, словно тоже больше всего на свете хотел жить. Вглядевшись сквозь мечущийся вокруг дым, я увидела бледное, испуганное лицо Хьюго, он смотрел на меня, и я попыталась заставить губы шевелиться, чтобы сказать «прощай», хотя понимала, что слишком далеко нахожусь. За дымом его фигура расплывалась и быстро тускнела. Он так и не увидел, как я прошептала это слово.

Я крепко держала матушку Хильдебранду за талию и заставляла себя стоять смирно, как женщина, обладающая бесстрашием и мужеством святой. Но у меня плохо получалось. Вязанки сухих дров под ногами лежали неустойчиво, пламя снизу подбиралось все ближе. Я переступала с ноги на ногу в каком-то нелепом танце, тщетно пытаясь спасти свои босые ступни от жгучей боли.

— Элис! Прыгай! — завопил Хьюго.