– Лошади…
– Что?
– Займись ими.
– Да, но…
– Ты слышала? Займись лошадьми…
Кажется, жизнь начинает возвращаться к Такеру, раз он заговорил таким непререкаемым тоном.
– Ты ковбой до мозга костей, – заметила Эмма, качая головой. – Животные всегда прежде всего.
Тот, кто всю жизнь провел на ранчо, знал цену хорошей лошади и скорее пренебрег бы своим здоровьем и безопасностью, чем поставил под угрозу животное. Обтереть и накормить лошадь было задачей номер один, каким бы усталым ни был хозяин после долгой дороги.
– К хижине пристроен навес, я отведу лошадей туда. – Девушка поднялась на ноги, убирая с лица мокрые пряди. – Никуда не уходи, Гарретсон, я на минутку.
У двери она помедлила пару секунд, собираясь с духом, потом бросилась в ливень, как в омут. Ей удалось выпрячь лошадей без особых проблем, но когда она вела их в поводу к навесу, гром грянул снова, жутким трескучим эхом отдавшись в каньоне. Животные, и без того напуганные, вскинулись на дыбы. Эмма отпрянула, чтобы не попасть под копыта, и лошади, ощутив свободу, вслепую ринулись прочь и исчезли в потоках дождя.
«Ну вот, теперь мы все равно что на необитаемом острове».
Лошади, конечно же, вернутся на ранчо – одни, без фургона. Отец обезумеет от тревоги за нее. Но в данный момент ничего сделать нельзя. Надо заняться Такером.
Когда она вошла в дом, оставляя за собой мокрую дорожку, он уже сидел на нарах. Лицо его распухло и было покрыто кровоподтеками и царапинами; кое-где виднелись кровоточащие ранки, особенно на подбородке. Сердце Эммы снова сжалось.
– Ну как? – спросил Такер.
– Сбежали.
– Тебе досталось?
– Нет, просто обидно, что не справилась. Он сделал движение опустить ноги с нар.
– Ну нет, Гарретсон, ты это брось! Даже и не думай вставать!
К ее большому облегчению, он подчинился и остался сидеть, привалившись спиной к стене. Веки его медленно опустились.
Вне себя от беспокойства, Эмма кинулась обшаривать хижину в поисках каких-нибудь лекарств. Все необходимое оказалось в жестяной коробке на полке в углу: чистые тряпки, которые можно порвать на бинты, корпия и склянка с примочкой. Девушка поспешила к Такеру. Однако когда она приблизилась, он открыл глаза.
– Сначала ты, Маллой, – произнес он тихо, но твердо. – Нельзя оставаться в мокром – простудишься. Снимай все это…
– И что дальше? Я не подумала захватить с собой дорожный баул со сменой одежды.
Ей удалось насмешливо улыбнуться, но вид Такера беспокоил ее все больше. А вдруг у него повреждено что-то внутри?
– Поищи одеяло. Наверняка оно здесь есть. Разожги огонь в очаге, закутайся в одеяло, а одежду развесь сушиться.
– Отличная идея! Так я и поступлю… с твоей одеждой. А о своей подумаю позже.
Эмма торопливо повернулась к очагу, ожидая возражений. Но их не последовало. Тревожно обернувшись, она поняла почему.
Он смотрел на нее. И не просто смотрел, а уставился как завороженный. Только тут она догадалась, что муслиновая рубашка ее слишком тонка и что, промокнув, она совершенно облепила тело. Взгляд Такера не отрывался от округлостей груди, отчетливо обрисованных мокрой тканью. Эмма с трудом удержалась, чтобы не прикрыться руками, чувствуя, как начинают полыхать щеки. Он посмотрел ей в лицо. Глаза его горели таким желанием, что у нее перехватило дыхание.
Она быстро повернулась к очагу: «Думай только о его ранах. Больше ни о чем».
Пока огонь разгорался, Эмма снова приблизилась к Такеру. Обмакнув тряпку в теплую воду, Эмма начала обмывать разбитое лицо – от смущения, пожалуй, слишком неловко.
– Черт! Ты как будто оттираешь пятна с одежды! Это как-никак мое лицо, – не выдержал Такер.
– Так тебе и надо! – буркнула Эмма, но все-таки умерила пыл.
Дойдя до раны на подбородке, она промыла ее и, согрев кусочек сосновой смолы, залепила ранку, потом принялась смазывать остальные ссадины жидкой мазью. Такер вздрагивал, но молчал.
– Линимент, – вдруг сказал он.
– Именно так. Не шевели бровями, мне неудобно.
– Нет, ты скажи, как, по-твоему, пишется это слово.
– Я знаю, как пишется «линимент», Гарретсон, – сказала она ледяным тоном.
– Это теперь. А раньше не знала! Помнишь тот конкурс по правописанию… Ой! Ты это нарочно сделала?
