семье, она росла без братьев и сестер и всегда жалела об этом. Узы братства казались ей сокровищем, драгоценностью, которой нет цены.
Она подняла руку, чтобы коснуться его, утешить, ободрить, и вдруг замерла в нерешительности. Но Такер понял. В его улыбке была благодарность, а в глазах – тепло. На минуту Эмма забыла обо всем, кроме желания оказаться в его объятиях и положить голову ему на плечо…
Но потом она вспомнила. Почти в этой позе она совсем недавно видела Тэру Маккуэйд. Возможно, Такер не заметил скрытых мотивов в приглашении на ужин, но это не означало, что их не было. Возможно…
Такер словно прочел ее мысли и заговорил более жестко: – Прекрати это, Эмма! Говорю тебе, между мной и Тэрой ничего нет и быть не может. Ей одиноко и грустно, и мне хотелось немного утешить ее. Когда мы вышли после ужина на крыльцо и вспомнили Бо, Тэра заплакала. У меня не слишком хорошо подвешен язык, поэтому я просто обнял ее и слушал, какие у них с братом были планы на будущее. Я столько узнал за этот вечер, сколько Бо не рассказал бы за целый год. Мы, Гарретсоны, народ неразговорчивый, вот и он больше держал свои мысли при себе. Ну а Тэре нужно было выговориться, и я пришелся кстати. Когда ты появилась, я как раз собирался сказать, что понимаю ее горе и разделяю его. Потому что это святая правда, и…
Такер вдруг умолк, словно понял, что сказал слишком много. Это и впрямь была на редкость длинная речь для него, но Эмма поверила каждому слову.
«Это потому, что ты хочешь верить, – сказала она себе, борясь с желанием обвить руками шею Такера в знак понимания и утешения. – Ты готова верить всему, что бы он ни сказал».
– Ну вот, теперь ты знаешь, – медленно произнес он. – Что скажешь? Что будет с нами дальше?
Глава 20
– С нами? – еле слышно переспросила Эмма. Рассказ Такера заставил ее забыть и гнев, и обиду, но теперь ей стало страшно, по-настоящему страшно. Разлука длилась всего несколько недель, но ей казалось, что они не виделись целую вечность. Она не отваживалась даже мечтать о свидании с ним, бросаясь в работу, как в омут забвения, – и вдруг новая встреча. Такер сидел рядом, до него можно было дотронуться, говорить с ним, слушать его.
– Я не знала, что для нас возможно такое понятие, как «мы».
– После того, что было той ночью, – тебе решать, солнышко.
– Как я могла даже мысленно произнести слово «мы», если нашей целью было – забыть и освободиться? Поцелуй нам не помог – мы поняли это в День независимости. Но той ночью ты говорил… ты обещал…
– Похоже, я ошибся.
– А этот тон, полный сожаления, – он обязателен? – воскликнула Эмма, внезапно махнув рукой на здравый смысл и осторожность, и с силой ткнула Такера кулаком в грудь.
Он так крепко прижал ее к себе, что у нее захватило дух.
– А что мне, по-твоему, испытывать, как не сожаление? – процедил Такер сквозь зубы, стискивая ее в объятиях в неожиданном гневном исступлении. – Может быть, прыгать от радости, что потерял голову из-за женщины? И не просто из-за женщины, а из-за дочери своего врага? Это все равно что попасть в клетку, а клетка – это не для меня, Маллой!
– Тогда отпусти меня, Гарретсон, и убирайся к дьяволу!
Но она вовсе не хотела, чтобы он ее отпустил, она хотела оставаться в объятиях Такера долго-долго, всю ночь. Она как будто была создана для его объятий.
– По-моему, тебе пора! – повторила девушка с чувством, близким к отчаянию.
– И по-моему тоже, – согласился Такер. – Лучше всего было бы отпустить тебя и убраться отсюда подальше, пусть даже к дьяволу. Пока еще не поздно.
Несколько мгновений они смотрели друг другу в лицо. Такер видел в ее глазах испуг, нерешительность и протест, но сквозь все это пробивался неосознанный призыв. Эмма не знала, что губы ее приоткрыты в ожидании поцелуя, что она тянется к нему всем телом. В его руках, привыкших к тяжелой работе, она казалась невыразимо хрупкой, и тем сильнее была в нем потребность быть с ней осторожным, нежным вопреки вожделению, которое подталкивало просто опрокинуть Эмму в сено и взять грубо, жадно, неистово.
Он склонился к ней. В первый миг поцелуй был действительно нежным и осторожным, но страсть возобладала над нежностью. Губы прильнули к губам, как к воде после долгой жажды, впились в них, поглотили их. Эмма ответила на поцелуй с тем же пылом, и голос рассудка умолк окончательно.
Они упали в свежее, благоухающее, мягкое сено.
– Это безумие… – прошептала девушка, когда Такер отстранился, чтобы расстегнуть ее блузку, но она была счастлива, что он желает ее ничуть не меньше, чем она его.
Да, это было безумие – сладостное, всепоглощающее, великолепное безумие, ради которого стоит жить. Острое наслаждение сродни утолению невыносимого голода, но больше, значительнее, глубже, странным образом объединявшее тело и душу. Два тела, и две души.
Ночь безмолвно заглядывала в окошко, бросая слабый лунный свет на тела, сплетенные в неистовом объятии, слушая бессвязный шепот, стоны и вздохи, пока наконец два голоса не вскрикнули разом под кровлей сеновала.
Довольно долго Такер и Эмма не разжимали объятий в счастливом забытьи – пока тоскливый одинокий вой койота не раздался где-то вдали. Этот звук, похожий на плач души, затерянной во мраке, нарушил очарование. Эмма открыла глаза. Она вдруг ощутила, как царапает щеку сухой стебель, как холодит разгоряченную кожу ночной воздух. Счастье ускользало, как уже было однажды.
Девушка высвободилась из объятий, дрожа от внезапного озноба.
– Не уходи, – услышала она ленивый, все еще хрипловатый от страсти голос, но не ответила и не шевельнулась. – Эмма!
