Гарретсоном.
– Я… я просто забежала на минутку… все эти крики…
– Не трудись, я знаю, зачем ты здесь, – перебил Бо. – Вчера Такер рассказывал о диктовке. Не так чтобы очень подробно… – он приподнял бровь и усмехнулся, когда девочка вспыхнула от досады, – и уж конечно, не для того, чтобы прихвастнуть. Просто он не выносит молчания за столом и всегда пересказывает, что случилось в школе. Кроме него, никто почти и рта не открывает. Это потому, что мы с отцом не из говорливых.
– Зато сейчас ты что-то разговорился, – ехидно заметила Эмма. – При чем здесь эта дурацкая диктовка?
– При том, что тебя задело за живое, вот ты и явилась сюда сегодня, чтобы посмотреть, как мой брат будет плеваться пылью. Ты ведь думала, что он не потянет и отступится, так? И не надейся. Такер никогда не отступает, за что бы ни взялся.
Эмма помедлила на том самом месте, где разговаривала с Бо, удивляясь тому, что много лет не вспоминала об этом разговоре. На том тогда их единственная беседа и кончилась. Он просто отвернулся и ушел, но так и не сказал Такеру, что она приходила посмотреть, как он объезжает жеребца. Точно не сказал, потому что иначе тот задразнил бы ее.
Внезапно на Эмму повеяло холодом, словно, невидимый и неслышимый, рядом возник дух Бо, безмолвно настаивая, чтобы она тоже не отступалась, чтобы вычислила его убийцу. Получалось, что у нее нет другого выхода, потому что только так она могла обелить отца.
«Не беспокойся, Бо, не только твой брат никогда не отступает», – подумала Эмма и направила лошадь к дому. Мысль о Такере заставила ее слегка улыбнуться, и с этой улыбкой она оказалась перед Джедом, появившимся из-за угла амбара.
– Тебе что тут надо? – неласково осведомился он вместо приветствия.
– Доброе утро, мистер Гарретсон.
Он был в полном ковбойском облачении и явно готовился отбыть куда-то по обычным делам ранчо. Эмма не могла не вспомнить то утро, когда он пережил сердечный приступ, и задалась вопросом, разумно ли с таким здоровьем выполнять тяжелую работу. Пришлось напомнить себе, что здоровье Джеда Гарретсона ее не касается.
– Мне нужен ваш сын.
– За каким дьяволом?
– Это касается только нас с ним.
Джед уставился на Эмму. У него даже рот приоткрылся от удивления. Потом взгляд стал рассеянным, словно он прикидывал, что сказать на это.
– Хм… ну что ж, проходи. Я его позову.
Внутри было сумрачно и как-то зябко. Скудно обставленные комнаты казались слишком просторными, неуютными. Эмма испытала сильнейшее желание раздвинуть обветшалые занавески, распахнуть все окна до последнего и изгнать из дома тоскливый запах запустения. Впустить в него солнце, смех, радость.
Лишь с трудом можно было представить себе, что женщина когда-то проходила по этим комнатам. От ее присутствия ничего не осталось… почти ничего. В гостиной, куда Джед провел Эмму, стояла фарфоровая фигурка арфистки, изящная и хрупкая. Рядом – фотография в потускневшей рамке. У Эммы сжалось сердце при мысли, что это мать Такера.
Молодая женщина, хрупкая и светловолосая, сидела на простом стуле из тех, что обычно бывают в студии фотографа. Ее маленькие руки в перчатках были сложены на коленях, носки туфелек аккуратно сдвинуты. Большие глаза смотрели спокойно и безмятежно, губы чуть трогала улыбка.
Мать Такера очень напоминала стеклянную фигурку, и, может быть, именно потому они стояли рядом. Но все остальное в доме было тяжеловатым, грубым – безошибочно мужским. Если когда-то эти окна украшали кружевные занавески, а на диване лежали вышитые подушки, от них и следа не осталось.
У стены, под лосиной головой с громадными рогами, стояли клавикорды розового дерева, но подойдя поближе, Эмма увидела, что они буквально заросли пылью.
– Ваша жена играла? – спросила она тихо.
– Угу, – буркнул Джед. – С тех пор как она умерла, никто не прикасался к этой штуковине. Надо было давным-давно продать ее… наверняка кому-нибудь пригодилась бы. Уж и не знаю, чего ради я ее тут держу.
– Наверное, это дорого вам как память? – предположила девушка.
Она оглянулась как раз вовремя, чтобы заметить печаль в глазах Гарретсона-старшего. В ту же секунду ее сменила обычная угрюмость.
– Как память! – передразнил он, сдвигая брови. – Что толку в этой чертовой памяти? Воспоминания не греют холодными зимними ночами!
– Отчего же, очень даже греют. Стоит только оживить в памяти какой-нибудь совместно прожитый день, милый или смешной случай. Разве вы никогда не смотрите на фотографию вашей жены? Не рассказываете о ней Такеру?
– Вот еще! Можно подумать, это вернет ее!
– Наши близкие живы и после смерти – в наших сердцах.
Эмме вспомнились вечера ее детства, когда отец часами рассказывал ей о матери: о том, как ухаживал за ней, о первых месяцах совместной жизни и нелегкой борьбе за процветание ранчо. Ей особенно нравилась история о том, как Кэтрин однажды развешала белье для просушки, но забыла о прищепках, и поднявшийся ветер унес все простыни. Маленькая Эмма просила повторить эту историю чуть ли не каждый вечер, как любимую сказку.
– Не хватало только, чтобы ты совала нос в мою личную жизнь! Тебе что, мало хлопот с арестом твоего
