отделения для приходящих больных. Доктор Виктория уже истратила свои сбережения на публикацию, рассылку и рекламу «Экономики любви», и единственное, что у нее осталось, — дом 18 по Парк-серкес. Все старые слуги Бакстера уже умерли. Она стала сдавать верхние комнаты студентам университета, а сама перебралась в полуподвал, где, в гораздо более скромных масштабах, возобновило работу то, что по- прежнему именовалось Гинекологической клиникой имени Боглоу Бакстера.
С той поры до 1923 г. о ней было известно главным образом то, что она поддерживала Джона Маклина
«Я не люблю коммунистов-ортодоксов. У них заготовлен один-единственный простой ответ на любой вопрос, и, подобно фашистам, они считают, что все непонятное можно упростить силой. Разговаривая с таким деятелем, я чувствую себя ученицей, стоящей перед дурным учителем, который хочет поскорее заткнуть мне рот. А вот Маклин — хороший учитель».
Когда Маклин не вступил в только что организованную Британскую коммунистическую партию и основал Шотландскую рабочую республиканскую партию, она предложила ему свой дом как место собраний. Когда в 1923 г. он умер от переутомления и пневмонии, она произнесла короткую речь у его могилы. Его дочь Нэн Милтон привела эту речь в письме, и Арчи Хинд цитирует ее в конце своей пьесы о Маклине «Плечом к плечу»:
«Джон не был Сапатой
Два года спустя «Дейли экспресс» вновь направила к ней репортера, вероятно, рассчитывая раздобыть более убедительные доказательства того, что она делает незаконные аборты; однако вышедшая статья скорее походила на портретный очерк — видимо, потому, что почти все, кто еще помнил «доктора Вик», думали, что ее уже нет в живых. Репортер проведал, что окрестные дети прозвали ее Собачьей Леди, потому что она часто прогуливалась по Западному парку в сопровождении собак всевозможных размеров; у некоторых были перевязаны лапы. Вход в клинику был из переулка, во дворе по обе стороны дорожки пышно рос ревень. Приемная была загромождена массивной мебелью средневикторианского периода, особенно бросался в глаза громадный диван из конского волоса. Стены были украшены только старыми плакатами Шотландской рабочей республиканской партии. В комнате также стоял увесистый ящик с висячим замком, прорезью в крышке и приколотой сбоку запиской, гласившей: «Бросьте сюда сколько можете — эти деньги будут потрачены с толком. Если вы голодны, не крадите, пожалуйста, этот ящик, а поговорите со мной в кабинете: голод — болезнь излечимая». Половину из ожидавших приема составляли бедные старики и старухи. Другую половину — дети с больными животными, большей частью собаками. Репортер заметил только одну беременную женщину.
Когда его пригласили в кабинет, оказалось, что это огромная освещенная газом кухня, где на плите кипела кастрюля супа, по углам притулились разнообразные домашние животные, а за кухонным столом, на котором лежали книги, бумаги и медицинские инструменты, восседала высокая прямая женщина. На ней был белый фартук от шеи до щиколоток, поверх рукавов ее черного платья были надеты целлулоидные манжеты. Ее на удивление гладкое лицо могло принадлежать женщине любого возраста от сорока до восьмидесяти. Когда репортер подошел к ней и сел, она тут же сказала:
— Вы выглядите как газетчик. Не из «Дейли экспресс»?
Он сказал, что она угадала, и спросил, не ответит ли она на несколько вопросов.
— Конечно отвечу, если, уходя, вы мне оплатите потраченное время.
Он спросил, все ли пациенты платят ей в таком же добровольном порядке. Она ответила:
— Да. Это либо бедняки, либо дети. Как я могу знать, сколько они в состоянии заплатить?
Он спросил, дает ли она деньги голодным нищим.
— Нет. Я кормлю их супом.
Он спросил, не уменьшила ли ее ветеринарная практика количество пациентов-людей.
— Конечно, уменьшила. Человеческое животное подвержено глупым предрассудкам.
Он спросил, не предпочитает ли она собак людям.
— Нет, я не сентименталистка такого сорта. Я до конца дней буду сочувствовать моему глупому, напичканному предрассудками виду. Но теперь люди с больными животными сторонятся меня меньше, чем те, что болеют сами.
Он спросил, было ли что-нибудь в ее жизни, о чем она искренне сожалеет. Она ответила:
— Мировая война.
Он сказал, что она его не поняла — он хочет знать, сожалеет ли она о чем-нибудь, за что чувствует личную ответственность.
— Да. О мировой войне.
Он спросил, что она думает об Ирландской республике де Валеры, укороченных женских юбках, популярных песнях и исключении Троцкого из Российской коммунистической партии. Она ответила:
— Ничего не думаю. Я больше не читаю газет.
Он спросил, хочет ли она обратиться с чем-нибудь к британскому юношеству. Она лучезарно улыбнулась и сказала, что за пять фунтов даст очень быстрый ответ, заключающий в себе все, что она ценит в жизни, но только она хочет получить деньги вперед. Он дал ей пять фунтов. Она взяла из лежавшей рядом стопки и протянула ему тоненькую книжечку — «Экономику любви» в твердой обложке, — после чего распрощалась с ним.
Эта газетная статья — единственное письменное свидетельство о Виктории Свичнет за 1925 — 1941 гг., если не считать фамилии и адреса в городском справочнике Келли.
Вторая мировая война на время оживила промышленную и интеллектуальную жизнь Клайдсайда. Глазго был главным транзитным портом между Британией и США. Бомбардировки юга Британии обратили взоры многих к северной промышленной столице. Среди других в Глазго вернулся художник Дж.Д.Фергюссон с женой Маргарет Моррис. В прежние времена они были знакомы с доктором Викторией, и Маргарет Моррис арендовала верхний этаж дома 18 по Парк-серкес для репетиций своего «Кельтского балета». До 1945 г. дом был одним из нескольких неофициальных маленьких центров изящных искусств, расцветших на Сочихолл- стрит или поблизости от нее. Художники Роберт Ко-хун, Стэнли Спенсер и Дженкел Адлер жили в нем некоторое время или, по крайней мере, его посещали; также и поэты Хэмиш Хендерсон, Сидни Грэм и Кристофер Марри Грив, известный под псевдонимом Хью Макдиармид. В автобиографии «С кем я водил дружбу» (1966 г., Хатчинсон и К0) Макдиармид пишет:
«Похоже, кроме меня, никто из жильцов не знал, что странная старуха хозяйка, ютящаяся в полуподвале, была единственной шотландской женщиной-врачом — помимо „долговязой Мэри“, — чье имя должно гордо стоять рядом с именами госпожи Кюри, Элизабет Блэквелл и Софии Джекс-Блейк. Может быть, ее ветеринарная лечебница и отпугивала самых трусливых, но ее шотландская похлебка была превосходна и выдавалась всем желающим бесплатно и щедрой рукой».
Он порицает «наш трусливый шотландский медицинский истеблишмент, который должен был дать ей университетскую кафедру по гинекологии, но наложил в штаны от страха перед английской желтой прессой, возглавляемой безграмотным громилой Би-вербруком».
Последнее утверждение, совершенно верное по сути, звучало бы более убедительно, будь оно сформулировано сдержаннее. Так или иначе, мы должны быть благодарны Макдиармиду за то, что он целиком привел письмо, которое Виктория Свичнет написала ему незадолго до смерти. Будь он менее благороден, он утаил бы его, потому что наверняка многое в этом письме пришлось ему не по вкусу. Письмо не датировано, но, без сомнения, было написано вскоре после всеобщих выборов 1945 года.
Дорогой Крис!
Наконец-то впервые в этом столетии, у нас лейбористское правительство с подавляющим большинством в парламенте! Я вновь начинаю читать газеты. В Британии вдруг стало интересно жить. Антипрофсоюзные законы 1927 года отменяются, и, похоже, у нас БУДУТ социальные пособия и национальная программа
