были быть его длинная гривища и татуированное лицо». Гера сказала: «Ну, моя дорогая, никто из нас не стал думать о тебе сколько-нибудь хуже из-за этого твоего приключения. Но постарайся уговорить своего сына, умоляю тебя. Подкупи его, если ничего другого не остается. Пообещай ему что угодно… знаю — пообещай ему некоторые из тех игрушек, которыми Зевс, бывало, играл давным-давно в Диктейской пещере на Крите, когда он был круглолицым испорченным малышом. Я сберегла их из глупой сентиментальности, ибо он был, в самом деле, таким нежным ребенком, хотя этому теперь никто не поверил бы». Гера дала Афродите ключ от своего кедрового сундука, и Афродита его открыла. Там она нашла чудесное собрание игрушек — глиняных всадников, маленьких бронзовых быков и бронзовые повозки, кукол из стеатита в широких платьях, раскрашенные деревянные кораблики с настоящими парусами и веслами, довольно сомнительные предметы, которые я, как женщина, не решаюсь описывать слушателям-мужчинам. Лучше всего был прекрасный мяч, совершенно круглый, из бычьей кожи, обитый тонким листовым золотом, а поверх золота покрытый спиралью темно-синей эмали, сделанной из растертой ляпис-лазури; Зевс очень аккуратно обращался с этой игрушкой, и золото нигде не помялось. И вот Афродита взяла мяч и отправилась в долины Олимпа, подбрасывая его на ходу, из ладони в ладонь. Я следовала за ней, держась на безопасном расстоянии, ибо Аталанта страшится Бога Любви, как и любая другая женщина. Эрот играл в кости под цветущим миндальным деревом с виночерпием Отца, юным Ганимедом, и бросали они свои кости на травянистый склон. Эрот стоял, ухмыляясь сам себе, прижимая слева к груди дюжину или больше золотых кубиков, которые иначе не удержал бы в руке, не рассыпав. Несчастный Ганимед сидел на корточках с жалким видом, бросая свою последнюю пару. Выпала собака, а это — самое маленькое число на Олимпе, как и у нас, смертных, и Эрот жадно подобрал и эти кубики. Тень его матери внезапно упала на траву, и он внезапно обернулся с виноватым видом, оправдываясь: «Нет, нет, матушка, у нас совершенно честная игра; я их на этот раз не заливал свинцом, честное слово. И что ты ни скажешь, а я ни за что не отдам их обратно Ганимеду. Я выиграл их в честной игре. Клянусь Стиксом». Афродита сурово взглянула на Эрота, схватила за правую руку и повела прочь. Следуя за ними, я услышала, как она говорит: «Милый маленький Эрот, мой дорогой сын, у меня есть для тебя удивительнейшая игрушка. Если ты ее подбросишь, она засияет, как солнце, и оставит след, словно падающая звезда. Сам Гефест не смог бы сделать ничего столь прекрасного. Она привезена из Китая, где у всех мужчин и женщин — желтые лица». И затем показала ему мяч. «О-о-о! Дай мне его скорее, матушка! — вскричал он — То-то Ганимед позавидует. Я хочу, чтобы он мне завидовал». «Нет, дитя мое, сперва ты ее должен заслужить», — сказала она. И затем объяснила Эроту, как найти город Эа в Колхиде, как узнать Медею и что сделать, как он ее увидит. Он улыбнулся, подмигнул и положил золотые кости ей на колени, сперва их тщательно пересчитав, поскольку боялся, что вернет одну или две Ганимеду; затем распростер свои крылышки, похожие на крылья сумеречной бабочки, и улетел с Западным ветром, в правой руке — лук, у левого бедра — колчан. Ибо то и вправду был прекраснейший мяч, который когда-либо видел ребенок. И вот Эрот скрывается за колонной портика царского дома Ээта, он целится самой острой своей стрелой в Медею и ждет в нетерпении прибытия Ясона…
Когда Аталанта опустила лиру, во взрыве аплодисментов потонул негодующий голос Аскалафа, которого она оскорбила, припомнив замашки его божественного отца, Ареса. Аплодисменты звучали снова и снова, а Ясон покраснел до ушей.
— Что касается меня, — прошептала Аталанта на ухо Мелеагру, — я одного вида Эсонова сына вывести не могу, но я знаю, что он должен буквально очаровывать кого угодно другого из представительниц моего пола.
Фронт, сын Фрикса заговорил, как только его смогли расслышать.
— Медея славится своей красотой, но она еще никогда ни в кого не влюблялась, насколько я знаю.
— Нет, — сказал его брат Меланион, — никогда она влюблялась. Однажды я долго разговаривал с ней о Греции. Она сказала мне, что никогда не чувствовала себя как дома среди темнокожих колхов, и еще — что ненавидит дикое племя своей матери. Но она надеялась, что, возможно, отправится когда-нибудь в Грецию, которая, как она верит, должна быть прекрасной и прогрессивной страной.
Катиссор, третий брат, высказался им в тон:
— Это — необычайная женщина, в присутствии которой трудно оставаться равнодушным: иногда она ведет себя, как ласковое дитя, а иногда — как ужасная Мать, когда танцует в экстазе на груде черепов. Наша сестра Нэера без ума от Медеи, которая сказала ей не так давно, что ни одна женщина, отличающаяся разумом или достоинством, не позволяет себе когда-либо потерять голову от любви к мужчине, и что мужчины — низший пол. Это сильно расстроило Нэеру; ибо она влюблена в одного из Таврических жрецов и не желает, чтобы Медея подумала о ней дурно. И все же не могу пожаловаться, что Медея когда-либо скверно со мною обращалась. Она была крайне любезна со мной перед тем, как мы отплыли в Грецию, и дала мне мешок редких лекарств, который, к несчастью, погиб вместе с кораблем. Она умоляла меня вести себя благоразумно в Коринфской Эфире, когда я буду там, интересовалась наследством, причитающимся ее отцу: я не должен был говорит ничего такого, что задело бы религиозные чувства местных жителей. Она, кстати, говорила мне, что если с ее отцом что-то случится, она бы охотно отказалась от колхидской доли своего наследства в пользу своего брата Апсирта, но только при условии, что он отказался бы от своей доли в коринфском наследстве; и что они с Апсиртом даже заключили на этот счет честный договор.
Тут заговорил и четвертый брат, Аргей:
— Кажется наш дед Ээт оставил Грецию при неясных обстоятельствах примерно в то же время, когда отплыла оттуда и его сестра Кирка, а своими коринфскими землями поручил управлять некоему ионийцу Буну, народ же оставил на своего племянника Сизифа из Асопии. Затем произошло ахейское вторжение. Бун был убит в бою у ворот Эфиры, а Сизиф умер в рабстве, и теперь, как мы слышали, ахейцы считают все Коринфское царство своими владениями. В Асопии властвует Креон, а правитель Эпиры, назначенный микенским царем Сфенелом, именует себя Коринфом, чтобы установить что-то вроде наследственного титула. И тем не менее у Медеи есть надежды отобрать у них наследие своего отца; как я понимаю, это было ей обещано Матерью во сне. Теперь, когда Апсирт отказался от своих претензий, она — ближайшая наследница, ближе нас, ибо она — дитя Ээта, в то время как мы — только его внуки; остается еще ее тетушка Кирка, но она никогда не сможет вернуться в Эфиру, потому что оракул Асопа приговорил ее к вечному изгнанию за некое преступление.
Ясон спросил:
— Почему Медея еще не замужем? К ней никогда не сватались? Возможно, она скрывает под неприязнью к мужчинам какое-то несовершенство или телесный недостаток?
Аргей ответил:
— Многие могущественные вожди колхов желали на ней жениться, не только из-за ее красоты и богатства, но и ради той благосклонности, которую проявляет к ней Птицеглавая Мать. Но она убедила своего отца, что любой такой союз породит ревность у отвергнутых претендентов и что, если она и выйдет замуж, то должна выйти за чужеземца. Я не верю, чтобы у нее был какой-то телесный недостаток или что она неспособна поддаться страсти; но она часто говорила Нэере, что девственность одаряет женщину необычайным могуществом в колдовстве и знахарстве. Дикие звери или змеи не смеют повредить деве, и она спокойно может срывать листья или выкапывать корни, касаться которых смертельно для мужчин и их жен.
— Это правда, — сказала Аталанта. — Это — дар богини Артемиды.
— Медея приписывает его Бримо, — сказал Аргей, — но, возможно, есть и другие имена для той же ипостаси Невыразимой. Медея — самая искусная целительница и колдунья во всем царстве.
Ясон задумчиво погладил свою короткую мягкую бородку.
— Она явно самая подходящая женщина для нашей цели, — сказал он. — Что касается меня, я ведьм не боюсь. Кентавр Хирон научил меня надежному заклинанию против них. Вы говорите, она красива и не очень стара, хотя она — ваша тетка. Но то, что красиво для колха, может и оказаться некрасиво для грека. Надеюсь, волосы у нее не черные и курчавые, ступни не плоские, а голени не вывороченные, как у вашего брата Меланиона? Никогда не мог бы себя заставить поцеловать такую женщину.
— О, нет! — ответил Меланион, усмехаясь. — Ее мать была белая таврийка, а не колхийка. У Медеи округлый подбородок, золотые локоны (наподобие тех, которыми славилась девушкой Кирка, они золотые,
