Больничный сад — в снегу. По снегу — глубокие собачьи следы. Дорожки посыпаны песком. Кое-где, под руку с нянями, гуляют больные, в теплых пальто, в меховых шапках. Они словно скованы под одеждой невидимыми цепями и идут осторожно, медленно.
Надя тоже шла осторожно, медленно, как будто и на ней были цепи. Вошла в третий корпус. Только что собралась отдать передачу, как сестра сказала:
— Вы Левина? Вас ждет Софья Марковна.
Надя испугалась и кинулась в кабинет. Но Софья Марковна улыбалась:
— Наденька! Хорошие вести! Наш больной сам вспомнил о вас и пожелал видеть.
— Софья Марковна!!!
— Да-да. Не бледнейте так, моя деточка. Ну, куда это годится? Валерьянки?
— Не нужно, я ничего. Как это было?
— Я к нему пришла. Он все порывался мне что-то сказать, но не мог. Потом еле-еле, тихо так, спросил: «Где моя жена?» — «А что, вы хотите ее видеть?» Долго молчал, потом: «Да, хочу».
— Так и сказал?
— Так и сказал.
— Это хороший признак? Да? Софья Марковна! Ему лучше?
— Лучше, мой дружочек. Сознание постепенно светлеет.
— И я могу сейчас его видеть?
— Он вас ждет в столовой.
Надя шагнула к двери и остановилась.
— Боюсь почему-то.
— Тогда не боялись, теперь боитесь. Ну что ж. Такие характеры тоже бывают.
— А была большая опасность?
— Большая.
— Он мог умереть?
— Мог. Я этого очень боялась.
— А теперь?
— Слава Богу, угрозы для жизни нет. Наладим питание, пройдет тоска, постепенно начнут исчезать бредовые идеи… Как туман под солнцем… Возможно, к весне мы его выпишем.
— Софья Марковна, правда?
— Правда, моя милая. Надеюсь.
— У меня даже ноги плохо идут — от радости.
— Пусть у вас всегда будет радость, Наденька.
23 декабря 1952.
Милая, родная, я так счастлива: Косте гораздо лучше! Он уже почти признает меня: сегодня при встрече сам подошел и поцеловал. Сам попросил: «Посиди со мной», хотя старательно отодвинул свой стул от моего. Бредовые идеи еще держатся, но он не очень на них настаивает. Жаловался, что плохо разбирается во времени: ему кажется, что он здесь не три с половиной месяца, а гораздо больше. Я спросила: приходить ли мне, когда, чаще или реже? Не отвечает, только внимательно и строго смотрит. Прощаясь, сказал: «Спасибо, что вы пришли напомнить мне о ней». Мои рассказы о Юрке слушал почти без отрицания. С.М. говорит, что если так пойдет, то к весне она его выпишет. Трудно поверить в такое счастье! Тогда возьмем Юрку и все трое — к тебе, на теплое море. Я так давно не купалась в море. Целую, целую, себя не помню от радости.
Твоя Надя.
Эти колесики нарисовал Юрка. У нас второй день очень холодно.
3 января 1953 г.
Дорогая моя! Приехала только что от Кости и нашла твое письмо. Спасибо, спасибо! Не беспокойся, мы прекрасно разместимся на террасе. Я так себе и представляю: дикий виноград, море.
Костино состояние улучшается. Спит хорошо. Ест тоже довольно хорошо. Вообще сравнительно спокоен, хотя и продолжает каяться.
Беспокоит меня, что в больнице немного косятся на Костю как на «любимчика» Софьи Марковны. И вообще, отношение к ней не очень хорошее. Я прочла в стенгазете заметку: «Новогодний сон доктора Лифшиц», с карикатурой. Ее нарисовали в виде какого-то толстого мешка с грубо еврейским носом. Смысл такой, что С.М. к каждому своему больному, особенно к некоторым, хотела бы приставить по терапевту, да и вообще врачей по всем специальностям, и отвести отдельную палату. В этой фразе: «особенно к некоторым» — мне показался намек, но я была так счастлива, что эта тень быстро прошла.
Дома я не утерпела, сказала Юрке, что папа скоро приедет домой. Он очень ждет папу и строит для него дом из кубиков. Если бы ты видела, какой он стал большой, как говорит!
Надя.
8 января 1953.
Что за чудесный человек Софья Марковна! Часто я чувствую ее не врачом, а матерью — такое личное, родственное отношение. Здесь не все врачи такие. При мне однажды Костя обратился к другому врачу, мужчине, просил его выслушать, записать его показания. Тот досадливо отмахнулся: опять вы за старое, подите, говорите лучше со своей женой. Костя после этого со мной говорить не захотел. Доктор — молодой, красивый, но какой-то удивительно недоступный.
С.М. рассказывала, что вчера Костя опять «суетился», просил бумагу, чтобы написать И.В. или дать возможность поговорить с ним по телефону, признаться в своей вине. Называет Юрину фамилию. Убежден, что Юра жив. Просит освободить Юру и арестовать его самого. Все это, по словам С.М., говорил связно и со слезами. Она считает это хорошим признаком, но мне почему-то тревожно. Сегодня был прекрасный день — солнце с морозом. Я шла по улице и плакала. Теперь я довольно часто плачу, это плохо. Хотелось бы быть похожей на тебя.
Надя.
Тринадцатого января тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Надя, как всегда по утрам, открыла почтовый ящик и вынула свежую, пахнущую краской газету. Она ее отложила: надо было покормить Юрку. Она поставила перед высоким стулом тарелку с кашей. — Каши не хочу, — мгновенно сказал Юрка.
— Иди, ешь.
— Каши не хочу, — повторил Юрка, самостоятельно взбираясь на стул.
— Мало ли чего ты не хочешь.
— Я тебя не люблю, — лукаво сказал Юрка. Это он так острил.
— Любишь не любишь, а кашу придется есть. Юрка умолк и покорно принял ложку каши. Надя рассеянно взглянула на газету. «Шпионы и убийцы разоблачены», — прочла она заголовок передовой.
…Что такое? Какие шпионы? Она развернула лист.
«Хроника ТАСС сообщает о разоблачении гнусной шайки шпионов и убийц, орудовавших под маской „людей науки“, профессоров и врачей…»
Что такое?
— Мама, не читай.
— Погоди, сейчас.
«…Эти выродки, потерявшие человеческий облик…»
— Мама, я буду есть кашу.
— Погоди, маленький, сейчас.
— Я большой. Я тебя люблю.
— Знаю, деточка.
«…Следствие установило, что большинство шайки врачей-вредителей было связано с международной еврейской буржуазно-националистической организацией „Джойнт“…»
— Мама!!
